Край покрывающего шлюпку брезента уже задрало ветром. Шлюпка, грохоча, плясала на цепях. Я еле держался на палубе — так нас валяло. Впереди, за капитанским мостиком, завыл ревун, звук его сквозь свист снастей доходил то сильнее, то слабей. Наверно, по другому борту и другим палубам происходит то же самое, что здесь, и потому вся команда в деле. Я оглянулся на иллюминатор. Но иллюминатор был темным. Сколько я тут нахожусь? Чем больше я смотрел на шлюпку, тем больше боялся. Но кусок троса мог найтись только в самой шлюпке, там, наверху, под брезентом. К шлюпбалке были приварены стальные скобы, наварены довольно редко, но все-таки они были. Не будь их, я мог бы себе сказать, что нечего и пытаться. Но скобы были. И я полез.
Я поднялся всего на какой-нибудь метр, а ветер, который и на палубе-то залеплял рот, здесь был уже такой, что сейчас начнет отдирать краску. При каждом наклоне шлюпки балка гремела в своих шарнирах, и этот звук я слышал уже теперь всем своим телом. Я поднялся еще на две скобы. Подо мной была то палуба, то черная, мгновенно взлетавшая снизу, почти до фальшборта, вода. Давай, сказал я себе, схватился за цепь, на которой висела шлюпка, и забросил ноги на мокрый брезент. Сколько времени у меня ушло на то, чтобы оказаться под брезентом — пять минут или час, — не знаю. В болтающейся и все более грохочущей шлюпке были бочонки, бросательный линь, какие-то ящики и канистры. В полной темноте я лазал под банками, натыкаясь на что попало. Трос был где-то здесь, не могло же его не быть? Но найти его я не мог. Выбраться из-под брезента и вновь схватиться за цепь было еще трудней. То приближался, то удалялся черный борт. Когда я оказался на палубе, то меня била дрожь.
Да что это такое? Где боцман, где палубные матросы? Куда они все подевались? Крикнув, я не услышал своего голоса. Ревун за мостиком то взвывал хрипло и страшно, то опять его вой уходил куда-то в свистящую мимо морось, и судно окружал какой-то ровный, нарушаемый лишь ударами рев. Было почти темно. Шлюпку все сильней колотило килем по опорам. Надо было немедленно звать людей. Схватившись за поручень, я стал пробираться к ближайшей двери. Дверь не хотела открываться: нас завалило на другой борт, — потом дверь сама отбросила меня, когда качнуло обратно. Я был в коридоре кают первого класса. С куртки текло на узорчатую ковровую дорожку.
Я постучал в первую же дверь. Никого. Во вторую. Тоже. В третью. Закрыто. Все пассажиры куда-то подевались. Должно быть, в музыкальном салоне их пытаются отвлечь от качки каким-нибудь шоу. Уже без предварительного стука я нажимал одну ручку двери за другой. И вдруг одна подалась. Я шагнул в каюту. Хозяин каюты стоял ко мне спиной, нагнувшись над раскрытым чемоданом. Небось пилюли от качки ищет, подумал я. На стук двери пассажир обернулся. Это был Швейниц.
Мы оторопело глядели друг на друга.
Он пришел в себя первым и что-то, резко выпрямившись, произнес. Понять смысл было нетрудно.
— Телефон, — сказал я. — Необходимо позвонить, — и я указал ему на аппарат.
Но Швейниц преградил мне дорогу. Я невольно бросил взгляд на открытый чемодан. Там лежали какие-то бумаги. Швейниц шагнул к чемодану и захлопнул крышку. Лицо его стало пятнистым.
Кренило то туда, то сюда, и приходилось переступать.
— Телефон, — повторил я. — Мне необходимо позвонить. — И я шагнул вперед.
До аппарата было метра полтора, но между мной и им опять стоял этот Ганс.
— Убирайся, — по-русски сказал он. — Ты понял меня?
Если акцент у него и был, то совсем легкий. Так вот, значит, как обстоят дела… Ты, оказывается, все понимаешь, что тут при тебе говорят. И то, что я при тебе говорю Насте. Плечи мои стали пустыми, руки легкими. Это состояние приходило ко мне редко, но когда приходило, то уже не я им управлял, а оно мной. Когда мы с ним прыгали на ринге, оно так и не пришло.
— Пошел вон! — чисто по-русски сказал Швейниц.
И тут я ему врезал левой рукой. Он отлетел на диван, а я обошел его, взял трубку и не с первого раза набрал номер мостика, руки прыгали.
Бригада, которая крепила шлюпку, состояла из старпома и троих матросов. Среди матросов был здоровенный паренек в знакомых мне красно-белых ботинках. За компанию с этой бригадой я еще раз промок.
Бары на больших судах работают в любую погоду, пока есть хоть один посетитель. Увидев меня в дверях, бармен пошел навстречу, взял из рук куртку и положил ее в раковину. Но с меня продолжало течь. Я добрался до стойки. Все из посуды, что можно было подвесить за ножки или ручки, было подвешено. Стада стаканов и стопок были накрыты на столах мокрыми простынями. Подавая мне стакан, бармен передавал его из рук в руки. Мне что-то никак не удавалось его взять.
— Потом как-нибудь расскажете, — сказал бармен.
Я поймал себя на том, что, кивнув, продолжаю трясти головой. Не очень я знал, что потом рассказывать. Бармен без улыбки посмотрел на меня, посмотрел и дернул подбородком. Как, мол, дела?
— Кажется, все в порядке.
Так качало, что мы стояли, схватившись за стойку.
Ну, еще глотну, думал я, и надо добраться до шлюпки — посмотреть, не ерзает ли она снова. К тому, как закреплены остальные шлюпки, у меня не было ни малейшего интереса, а об этой я только и думал.
— Уже уходите? — спросил бармен. — Советую отнести вашу куртку в машинное. К большому вентилятору.
На шлюпочную я только выглянул из двери. Киль моей шлюпки плотно сидел на упорах.
Потом мы прошли через ливень. В зоне ливня волны становились все меньше и меньше, и когда наконец развиднелось, перед нами был океан, обычный океан, к виду которого, оказывается, так легко привыкаешь.
Я ждал посещения Альфреда Лукича. Уж теперь-то он должен был прийти ко мне со своими вопросами. Однако он что-то все не приходил. Значит, решили даже ничего больше не выяснять, думал я. Конец моим прогулкам. В первом же порту меня, конечно, пересадят на идущее прямо домой судно. Не может же того быть, чтобы о происшедшем в каюте Швейница знали только он да я.
Небо над океаном было сереньким, но оно становилось все выше и выше, и вдруг остатки белесых тонов соскользнули, словно с переводной картинки сняли мокрую тонкую бумажку. Над нами снова появилось солнце, и естественный порядок восстановился. Утро, день, вечер, ночь.
Прошло две ночи, и мы вошли в залив Святого Лаврентия. Южный его берег напоминал берега Байкала в районе острова Ольхон. Желто-серый с темными пятнами, и тот же студеный воздух.
Через сутки, когда уже шли по реке Святого Лаврентия, капитан вызвал меня на мостик. Было часов шесть утра.
— Простите, что разбудил, но подумал, что вас не должны оставить равнодушным эти краски, — сказал он. Встающее за нашими спинами солнце листовым золотом стояло в глазницах темного городского замка на высоком каменном берегу. Было холодно, чуть не морозно, и темная листва деревьев, которыми заросла городская береговая скала, была как будто в инее. Мы проходили Квебек.
— Что-то мне о вас такое говорили… — сказал капитан. — О вашей жизни на судне. Что-то о вашей активности. А? Я, правда, не все запомнил, но, может быть, вы хотите что-нибудь дополнить?
Дополнять я ничего не хотел.
— А как давеча качнуло? — спросил Анатолий Петрович. — Как вам шторм? Легко переносите?
Нет, он все-таки не знал, что я висел в шлюпке за бортом.
— Ничего приятного, — признался я.
— Ну, ладно. Выдрались, и слава богу. А у меня, знаете ли, — вдруг откровенно сказал он, — было такое ощущение, что я сам судно толкаю. Я его толкаю и толкаю, а оно не идет. И эта «Грета» за спиной висит. Ведь едва ушли.
— Как ушли? Разве нас не накрыло ураганом?
— Ну что вы. Какой же это ураган? Мы, кажется, даже без ремонта обойдемся. Мелочи кое-какие пооборвало, а так все в порядке. Ни одной шлюпки не потеряли. — Улыбнулся и добавил: — Благодаря вам.
А я бы на берегу, верно, запел. О том, как нас мотало в урагане, и о том, как судно шло все в розовом электрическом сиянии.
Вставало солнце, и Квебек справа становился темно-фиолетовым, потом густо- и матово-синим и, наконец, матово- и густо-зеленым. Вдали, еле видимый в дымке, перекидывался через огромную реку какой-то фантастический, подвешенный к небу мост. О Швейнице не было сказано ни слова. Никто ни о чем не спрашивал.