Ну конечно, к месту пришелся нам этот бакинский подарок. И ребята к месту пришлись. На другой день надели они бескозырки со звездами, взяли в руки винтовки и пошли воевать. Бензин заприходовали — он в то время был для нас дороже хлеба. А баркас тут и стал кораблем: подняли на нем красный советский флаг и вымпел подняли. На баке поставили пушку, зачислили в дивизион и через всю корму написали: «Комсомолец».
В то время слово это было тут еще в новинку. Но уже тогда знали мы о геройских делах молодых коммунистов, вот таких же, как наш Коля Бичевин.
А сам Николай с месяц еще плавал командиром на «Комсомольце», а потом получил повышение — комиссаром на эсминец. На нем и погиб. В разведке нарвались на англичан, приняли бой, и снарядом снесло ему голову. А жаль, большой бы вырос человек…
Петр Петрович глянул на часы и на полуслове оборвал рассказ. Вахта подходила к концу, а он еще не успел сделать запись в журнале.
Я не стал мешать и спустился в каюту. Но какое-то беспокойство снова выгнало меня на палубу, и, глядя на синие волны, на тающие в небе облака, на больших белых птиц, сотнями круживших над морем, я все думал об этой истории.
И тогда же решил я узнать: что же дальше случилось с этим маленьким славным суденышком?
Форс-мажор
Все утро Петр Петрович спал в своей каюте. Другие, к кому бы я ни обращался, только руками разводили.
— Вон вы чего захотели. Да тут их тысячи, этих баркасов, — говорили мне. — Все-то разве упомнишь?
А пароход тем временем шел миля за милей, упрямо перемалывая винтом мутную воду, и к тому времени, когда старший помощник снова заступил на вахту, мы уже миновали двенадцатифутовый рейд. Выбирая дорогу между буйками и вехами, «Терек» шел по рыбному Каспию, узким судоходным каналом приближаясь к Бахтемиру.
Кругом, сколько хватает глаз, маячили в море цветные флажки плавных сетей, торчали из воды голые частоколы ставных неводов. Повсюду, куда ни посмотришь, шли баркасы и сейнеры, прорези, полные рыбой, реюшки с огненно-оранжевыми дублеными парусами, моторные катера и буксирные пароходы. У каждого было здесь свое дело, своя дорога, своя судьба. И, наверное, были тут корабли, о славных делах которых можно было больше услышать и больше рассказать, но меня из всех этих судеб в тот раз волновала одна — судьба корабля, о котором услышал я в это утро.
Я снова поднялся на мостик. Петр Петрович стоял на левом крыле мостика возле машинного телеграфа. Он то и дело оглядывался по сторонам.
Я подошел. Петр Петрович не обернулся даже. Мы постояли так несколько минут. Наконец я не выдержал.
— Петр Петрович, — сказал я, — а после что же было с этим баркасом?
Петр Петрович глянул на меня дальнозоркими глазами, дал тревожный гудок рыбакам, зазевавшимся на фарватере, отмахнул белым флажком встречному буксиру и, осмотревшись по сторонам, проворчал сердито:
— Какие теперь рассказы… Сами видите: покурить некогда…
Так до конца вахты я и не вытянул из него ни слова. А когда наш пароход встал под разгрузку и я, собрав чемоданчик, уже шел по палубе к трапу, Петр Петрович остановил меня, взял за локоть и протянул мне листок бумаги, сложенный вдвое.
— Вот, — сказал он, — тут адресок. Вы зайдите во двор, на втором этаже найдете Бабаева Виктора Захаровича, у него и спросите. Да от меня привет не забудьте. Вот так…
Мы распрощались, а на другой день под вечер я пошел разыскивать Бабаева. Прошел под стенами древнего астраханского кремля, по деревянному мостику пересек шумный Кутум, тесно забитый рыбачьими судами и суденышками, миновал нарядно белый Дом пионеров, тот самый дом, в котором жил и работал Киров.
Наконец отыскав нужный номер, я зашел во дворик и по узенькой лесенке, похожей на пароходный трап, поднялся на галерею, увитую густым виноградником.
Навстречу мне вышла чистенькая седая старушка с книжкой в руках.
— Витечка в Москве, — сказала она сокрушенно, — вчера только уехал, вызвали к начальству. А вы, простите, по какому делу к Виктору Захаровичу?
Трудно было объяснить мое дело, но старушка неожиданно быстро поняла, что мне нужно.
— Ну как же, знаю, — перебила она, — только тут мне вам трудно помочь… Однако постойте…
Следом за хозяйкой я прошел в большую прохладную комнату. Старушка открыла ставни и, усадив меня в глубокое кресло, принялась рыться в ящиках стола.
— Ведь это как вышло, — приговаривала она, пробегая глазами какие-то бумаги. — Тогда строили тракторный завод в Сталинграде и со всей России набирали туда комсомольцев. Ну, мой Витя и товарищ его Володя в один голос: поедем да поедем… А они в ту весну только закончили мореходное. Володя судоводителем, а Витя механиком, как отец. А тут как раз передавали на стройку кое-какой флот. Вот они и пошли вместе на том баркасе. И команду набрали одних комсомольцев. Да вот стойте-ка, будто оно. Оно и есть — двадцать девятое мая тысяча девятьсот двадцать девятого года. Время-то как летит, — вздохнула старушка и протянула мне плотную пачку исписанных убористым почерком, пожелтевших от времени листков, вырванных из тетради.