И опять заскрипела лебедка, и опять, чуть поплескивая, пополз по воде паром.
Поднеся руку поближе к фонарю, Басов взглянул на часы.
— Первый час, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — По тридцать минут… Это к вечеру только управимся… Эх, дед, — хлопнул он старика по плечу, — кровь в тебе остыла! Рискни: возьми по две! Тряхни стариной. Риск — благородное дело!
Старик ничего не ответил. Бросив рукоятку, он проковылял по палубе взад и вперед, глянул за борт, посмотрел на берег, на другой.
— Буксирных тросов много у тебя? — спросил он неожиданно.
— На всех машинах. А что? — не понял начальник колонны.
— А вот что: сейчас, как подойдем, давай разгружай бочки прямо в воду. Свяжем их и возьмем на буксир. А машины порожнем можно и по две поставить. Ясно тебе?
— Дело! — сказал Басов. — Ишь ты, старый грач, что удумал! Молодец! А не утопим, не растрясем?
— А это не твоя забота: чалить Федор будет. Он не смотри, что молодой, он с головой парень. Ты ему двоих в помощь дай, больше и не надо… Четверых на разгрузку поставь, шестерых на погрузку, туда, — Дед рукой показал на тот берег. — Двоих на расчалку. Это, выходит, двенадцать. А остальным, чтобы под ногами не толкались, кашу варить. Харчи-то есть у вас? А котел я дам.
Когда паром причалил, Басов быстро распорядился.
Съехав к воде, машины одна за другой разворачивались, потом на них раскрывали борта, скатывали тяжелые бочки в реку и, набросав стальные петли, чалили под корму парома. Дело спорилось. Две порожние машины осторожно въехали на паром. И снова закрутилась Лебедка, и снова поплыл назад берег, отступая в темноту. А за кормой неясным пятном, вроде большого редкого плота, тянулись на три четверти затонувшие бочки.
А у костра копошились повара. И не прошла еще короткая летняя ночь, все свободные от работы уже сидели кто где с котелками, полными горячей, дымившейся на холодке каши.
Потом над тем берегом загорелся рассвет. Потом встало солнце. В дневном свете растаяла вся сказочная прелесть степной переправы. Истоптанная сотнями ног и колес, земля казалась страшной раной на спокойном зеленом берегу. И повсюду на этой земле, раскинув руки, лежали утомленные работой сильные, молодые, здоровые люди. Басов тоже вздремнул под утро.
А старик так и не сомкнул глаз. Он придирчиво проверял, так ли наброшены петли, так ли встали машины, сам подкладывал колодки под колеса, сам вынимал их…
Когда вкатилась на паром последняя машина, примостил рядом с ней и я своего «Москвича».
На том берегу бензин уже погрузили. Машины, готовые к дальнему рейсу, стояли одна за другой. Шоферы ждали сигнала.
— Вот у нас какая тишина, — сказал Павел Антонович, протянув мне руку на прощание.
Я не успел ответить: с передней машины раздался сигнал. И вдруг, раскрыв дверцы кабин, встав, как один, на подножки, в тридцать три глотки шоферы дружно гаркнули:
— Комсомольскому экипажу шкипера Воронова спасибо!
Потом тридцать две сирены трижды прокричали хором.
Одна за другой машины с полным грузом горючего дружно тронулись на восток, на комсомольскую целину.
А на борту парома стоял весь экипаж Вороновых. Только Федя и Ленька были очень серьезны, должно быть устали за ночь, а Павел Антонович приветливо махал, как флагом, красной от ржавчины огромной рукой и широко улыбался.
Самый маленький
Костя Великанов и годами и ростом был меньше всех в отряде, и поэтому жилось ему в лагере совсем плохо.
Никто, конечно, Костю не обижал. Не в этом дело. Наоборот, каждый старался приласкать его, пожалеть, услужить ему чем-нибудь, и особенно отличались в этом старшие девочки. С утра до ночи они носились с Костей, как с куклой, тормошили его, будто он не живой, а когда в лагерь приезжали гости, девочки выводили Костю за ручку, гладили по головке и приговаривали:
— А вот это Котик Великанов, самый маленький наш пионер. Мы все его очень любим…
А Костя стоял, насупившись, как молодой бычок, и, чтобы не расплакаться, упрямо молчал. Уж очень не любил он всякие нежности. А нежности, как назло, так и сыпались на него со всех сторон.
И только после отбоя, когда лагерь затихал до зари, Костя становился самим собой — то смелым разведчиком, то лихим моряком, то отважным летчиком-испытателем… И тогда один за другим совершал он смелые подвиги, но только, конечно, во сне.
А утром опять начиналось все сначала: под надежной охраной заботливых друзей Костя шел умываться; он долго и упорно чистил зубы, старательно мылил шею, еще старательней смывал мыльную пену и поскорее вытирал насухо, опасаясь, как бы кто-нибудь из старших товарищей не взялся помогать ему и в этом деле.