Приступы страха случались почти каждый день. Ганя чувствовал, что устойчивый ритм в музыке перестал совпадать с его собственным внутренним ритмом, который когда-то был правильным, но внезапно сбился, нарушился, захромал, подчинился синкопированной пульсации какой-то плюющейся искрами лавы, которая вырвалась из доисторических пластов его души, из мякоти его печёнки-селезенки. Три и четыре четверти грызли ребёнка, как головы Горыныча, изрыгали огонь, безжалостно палящий прекрасный хаос травы и листьев. На выжженной пустоши под гул органа вырастали из земли и тянулись кверху идеальные стеклянные цилиндры и прямоугольники. Они искрились холодным светом, отражали, преломляли множество лучей, которые метались в стенах хитроумной ловушки и сверкали, никого не грея. Нагромождение ровных поверхностей — так Ганя в детстве представлял себе смерть. В голове у него звучала ужасная фраза: «Параллельно краю стола». Ему казалось, что так кричит дьявол. Самое жуткое заклинание на свете: «Паррраллельно кррраю стола!!!» Это карканье было в сто раз страшнее, чем безобидное «Nevermore!», которым «пугала» его Птицына.
Птицына быстрее, чем туповатая Николавна, заметила, что мальчик впадает в беспокойство — время от времени подходит к столу и перекладывает предметы, чтобы они были под некоторым углом друг к другу; двигает стулья то так, то эдак; подвинул рояль, подвинул шкаф. В панике она потащила Ганю к врачу, чтобы вылечить ребёнка от «навязчивостей». Врач посоветовал укольчики и таблеточки. В таблеточки Птицына не верила. Она поехала с Ганей на море — туда, где пели «мусульманские батюшки».
Была осень. Совершенство беспорядка бурных волн внахлёст привело Ганю в восторг. Он успокоился. Бьющая в ноздри солёная свежесть, огромное небо, пустынная литораль, груды ракушек и камней, пригодных для строительства самых причудливых замков, а также жареное мясо и кислые сочные фрукты быстро поправили Ганино здоровье.
Вернувшись домой, он оставил стулья в покое, но равномерность долго ещё была постоянным сюжетом и конструкцией его детских кошмаров. С распухшим горлом хромоножка носился по оклеенному газетами коммунальному коридору Николавны либо по коврам Птицыной — в зависимости от того, в чьём доме настигала его болезнь, и колотился в двери, пытался выпрыгнуть в окна, чтобы спрятаться от наступления вражеского ровного ритма, который неизменно предшествовал появлению «грозного шара». Сначала шар был маленький — теннисный, лёгонький, белый, холодненький. Он скатывался со столика и прыгал тихонько и очень размеренно — поньк-поньк-поньк. Потом он начинал расти, становился больше, желтее, теплее, превращался в гигантский мешок, заполненный клокочущей биомассой. Страшный мешок наваливался и душил. С неба ревело: «Чудовищно воспитанные дети! Пооньк-пооньк-пооньк!!!» Ребёнка ловили, трясли, целовали. Бред отступал, Ганя выпрыгивал из низкого окошка квашнинской избы, валился в траву с колокольчиками и засыпал.
Однажды он пошёл с классом в Музей блокады. Дети со сползшими улыбками смотрели на страшные фотографии, крошечные порции хлеба, куски столярного клея. Активная старушка-экскурсовод, довольная угнетённым состоянием ребят, только что оравших в гардеробе, включила густой голос Левитана, потом вой сирены, потом звук метронома — биение ещё живого сердца, а в довершение всего — начало «Ленинградской» симфонии. Именно тогда Ганя все понял про свой детский бред. Его пугал ровный шаг неотвратимо приближающейся смерти. Иногда он слышал звук её шагов в любимой музыке. Иногда замечал в родных лицах что-то чужое и страшное.
За ужином, наблюдая, как жёлтые опилки тают на макаронах, Ганя беседовал с Птицыной о страхах. С Николавной вести такие разговоры был бы дохлый номер.
— Птица, я боюсь того, что люблю.
— Вот как? И меня боишься?
— Не смейся. Послушай. Я всегда любил звёзды, помнишь — осенью в Топорке — такие яркие, праздничные? И вдруг я стал их бояться. Знаешь когда?
Птицына мотнула головой.
— Когда мы встретили соседа, про которого я думал, что он работает в цирке.
— Владимир Николаевич? Почему в цирке?
— Потому что у него короткие брюки.
— Ха-ха! Это из-за подтяжек. Встретили, и что?
— Он был очень весёлый. Он сказал, что на кафедре отмечали открытие.
— А, помню — доказали, что Вселенная пульсирует.
— Вот именно. И с тех пор мне страшно смотреть на звёзды. Космос — страшно.