Из трат позволял себе лишь цветы на могилу Инкарнасьон. Исчезла гордость, а с нею похоть и гнев. Действительно, некоторые говорят, что, умерев, он отправился в рай и ангелом вернулся в тело мужчины. Но я в этом сомневаюсь.
От сигары остался окурок. Священник смял его, поднялся.
— Утром, — проговорил он, — вы встретитесь с ним, и сами решите, какой это ангел.
Я нашел его соответствующим описанию: в ветхой одежде, босой и бледный, он нес две полных бадейки с водой и поначалу не хотел оставлять работу.
Возможно, он понял, что я не похож на обычных охотников за сенсациями, встречавшихся прежде с этим чудом природы. Быть может, он увидел во мне ученого и тем объяснил мое любопытство. Кто знает? Главное, что после того, как я предложил ему последнюю сигару — и получил отказ, он отвел меня в сторону, где мы могли усесться и без всяких преамбул спросил:
— А знаете ли вы, что такое быть мертвым?
Я покачал головой.
— Не знаю, что бывает с теми, кто почил с миром, — произнес он. Голос его был тонок; однако если судить по произношению, я, против ожидания, беседовал с образованным человеком. — Могу сказать, что бывает с теми, кто умер насильственной смертью.
— Когда становится хуже некуда — все останавливается. В тот самый миг, когда ты осознаешь, что происходит. Когда боль от раны становится нестерпимой. Более того — в тот самый миг, когда ты осознаешь все ошибки, что привели тебя к смерти; нет, не то, что ты проглядел последний выпад убийцы, упустив нож из вида, — нет, каждую ошибку с тех пор как научился говорить, каждую ложь, каждый обман, каждую жестокость и насмешку, всякий поступок, заставивший другого возненавидеть тебя. Или не поверить тебе — это настолько же плохо.
— И тогда вот, на пике агонии, как я уже сказал, все и прекращается.
— Только мысль остается. Она продолжается. И будет продолжаться — до конца вечности. Мир наш сотворил очень жестокий Бог. Он хочет, чтобы мы страдали, и никогда не перестанет изобретать новые способы достижения своей цели. Все мы Его жертвы — и вы тоже, и священник. Я все рассказал ему, но он сделал вид, что не поверил. Если Господь жесток, сказал он, разве мог бы я превратиться из отъявленного грешника — бандита, убийцы, насильника — в добродетельную персону, которая сейчас перед вами!
Я сам задавал себе этот вопрос: в те дни я еще сохранял остатки веры.
— Это, чтобы вам тоже теперь терзаться, — помедлив объявил он и поднялся. — Я, правда, держусь другого мнения. Для меня важно вот что. После смерти я познал запредельное зло, которое покоряется одному лишь Создателю. Все ничтожные пороки и грехи рода людского только бледная тень этого зла.
И он направился к своим ведрам.
— Подождите! — вскричал я, чуть не попытавшись перехватить его за руку… но в последний момент возможность физического контакта устрашила меня.
Остановившись, он поглядел на меня пустыми глазами — такими наверно были они в день его возвращения.
— Но каким образом ваша история может заставить меня страдать? — поинтересовался я.
— Очень просто! Весь остаток своей жизни вы будете гадать, прав я или нет. Только я, в конце-то концов, уже побыл мертвым.
Взяв ведра, он направился прочь.
Это случилось тридцать четыре года назад, тогда я был молод. С той поры я отдался изучению фольклора и библейской экзегезы. Тысячу раз, сотню тысяч, читал я о воскресении, и чаще всего, конечно, повествование об Иисусе и Лазаре. Но никогда не находил утешения. Все случилось так, как предсказал бывший мертвец.
Теперь, на семьдесят третьем году, я понимаю, что срок моего свидания с истиной уже недалек. Здоровье мое ухудшается, пора решаться. Он говорил, что знает, как бывает с теми, кто умер насильственной смертью. Я купил бутылочку яда. Говорят, он действует мягко — просто засыпаешь. Навсегда.
Если действительно мы запечатлеваемся в вечности такими, как в последний миг, а после ничего уже не меняется, кроме мыслей, — так вот, я не желаю, чтобы у меня вообще были хоть какие-то мысли перед концом.
Я промокну эту страницу и оставлю свои записки в том месте, где их найдут. Рюмка ждет рядом с бутылкой. Я разжег очаг — сегодня холодно.
Отсветы пламени играют на гранях стекла, напоминая об Аде.
Какая жестокость со стороны Творца… зачем понадобилось Ему, чтобы создания Его знали о неизбежности смерти?
Крупный план (21) и (23)[84]
По оценкам лингвистов, наиболее ранняя форма имени «Бе́ги» может быть транслитерирована скорее как «Мпенги», следовательно, чаще всего переводится как «зимнерожденный». Более точный перевод — «дитя сухого сезона». В северной Бенинии (где он якобы родился) декабрь и январь — наименее влажные месяцы года.
Существует версия, согласно которой первоначальный вариант имени был «Кпеги» (то есть «иностранец»), но из этого не появилась бы вышеупомянутая форма «Мпенги». Так или иначе, шинка верят, что ребенок, который был зачат на пике летних дождей (рожденный, соответственно, в середине зимы), скорее всего, будет энергичнее других. Попытки показать, что Беги на самом деле солнечный миф, зародившийся в тех широтах, где смена сезонов достаточно ярко выражена, чтобы связать ее с концепциями смерти и перерождения, весьма соблазнительны, но бесплодны в отсутствие любых других свидетельств, кроме устных, хотя вполне возможно, что доисторические межкультурные взаимодействия вложили в миф о Беги некоторые элементы, дошедшие впоследствии до нас. С другой стороны…[85]
Однажды Беги лежал на полу рядом с корзиной с жареной курицей, которую мать приготовила на праздник. Сестра, подумав, что Беги спит, взяла самую большую куриную ножку и спрятала ее под крышей.
Когда семья собралась, чтобы поесть, Беги отказался от того, что ему предложили из корзины. Он сказал:
— Под крышей свила гнездо птица покрупнее.
— Глупости, — возразила мать, но сестра знала, что он имеет в виду.
Он залез туда, достал куриную ножку и съел ее.
— Ты украл ее и спрятал там, — обвинила его сестра. — Хотел заполучить самый большой кусок.
— Нет, — ответил Беги. — Мне снилось, что желание получить самый большой кусок — это вернейший способ получить самый маленький.
И он вручил ей обглоданную кость[86].
Однажды Беги отправился на большой рынок в Лаленди. Там он увидел купца из другого племени. Тот продавал горшки, якобы сделанные из золота, но Беги зашел ему за спину, взял нож и попытался разрезать металл. Хотя он был сверкающим и желтым, его нельзя было разрезать, как мягкое золото.
Беги поднял самый большой горшок, помочился на землю под ним и поставил его обратно.
Затем он вернулся к прилавку, где собралась уже целая толпа желающих купить золотые горшки, но Беги знал, что на самом деле они всего лишь латунные.
Беги сказал:
— Какой хороший большой горшок. Мне как раз нужен такой, чтобы мочиться по ночам.
И народ рассмеялся, посчитав, что только последний дурак захочет таким образом использовать горшок, пригодный для хранения лучшего пальмового вина вождя.
— Помочись туда и покажи мне, не протекает ли он, — сказал Беги торговцу.
Посмеявшись вместе со всеми, торговец исполнил его просьбу, заметив при этом, что жалко осквернять столь ценный горшок мочой.
Когда купец закончил, Беги поднял горшок, и земля под ним была влажной от мочи. Он сказал:
— Каким бы красивым на вид ни был горшок, я не стану покупать его, раз он протекает, стоит в него помочиться.
И все собравшиеся избили торговца и заставили вернуть им деньги[87].
Покинув дом толстой старой женщины, Беги шел по лесной дороге, насвистывая мелодию, которой она его научила, и перебирая пять деревянных язычков кеталази — позднее, когда в ту часть света, где жил Беги, прибыли британцы, они прозвали этот инструмент «карманным пианино».
85
Введение докторской диссертации г-жи Китти Гбе, Порт-Мей, Бениния: Унив. Ганы, Легон, Аккра, 1989 (xii + 91 с., 3 илл., карта).