— А, может, он приятель профа?
Довольный тем, что Макс немного успокоился, Фолкнер стряхнул пепел в пепельницу, которая стояла на столе.
— Надеюсь, нет, — сказал Макс. — Не думаю, чтобы у профа были такие приятели.
Открылась дверь, и в комнату вбежала взволнованная сиделка.
— Доктор Хэрроу! — сказала она. — Бродяга… Он начал разговаривать! Он мне что-то сказал!
Фолкнер вскочил с возгласом удивления. Макс вдавил сигарету в пепельницу.
— Что он сказал? — быстро спросил он.
Сиделка пожала плечами.
— Я ничего не поняла. Но он выговаривает все слова очень четко и ясно. Наверное, это какой-нибудь иностранный язык.
— Пошли, — бросил Макс Фолкнеру и шагнул к выходу.
Сиделка не ошиблась. Похоже, бродяга набрался, наконец, достаточно смелости, чтобы заговорить, и желания, чтобы отвечать на вопросы Макса и Фолкнера. Но то, что он говорил, даже отдаленно не напоминало ни один из знакомых им языков. Это не был английский, французский или немецкий, это не был русский или один из скандинавских. Они позвали сиделку-африканку, которая говорила на йоруба, ашанти и хауса — тоже не то. Не был это и греческий — это подтвердил киприот, который лежал в их отделении.
Последняя надежда определить, что это за язык, тут же пропала, когда они позвали Джонса, санитара из скорой помощи. Он исключил валлийский.
И все-таки было в этом языке что-то мучительно знакомое. Его ритм, структура, окраска гласных — все говорило о том, что разгадка, когда они ее найдут, окажется до смешного очевидной.
— Нам остается только одно, — сказал Макс наконец. — Узнаем от него названия самых простых предметов, запишем их и обратимся к кому-нибудь за помощью. Ну, хотя бы в Библейское общество.
— Может, будет проще, если он сам выучит английский, — предложила практичная сиделка.
— Уж если он ухитрился бродяжничать в Англии так долго (судя по состоянию его одежды), и не выучить при этом даже самых необходимых слов, вряд ли ему захочется начинать учиться сейчас, — сказал Макс. — Попробуем узнать, хотя бы, как его зовут.
Бродяга прислушивался к их разговору, его глаза быстро перебегали с одного лица на другое, но видно было, что смысл услышанного до него не доходит. Макс привлек его внимание и показал на себя:
— Хэрроу! Меня зовут Хэрроу!
Бродяга повторил, у него получилось что-то вроде «Эй-йе!». Во всяком случае, это была уже имитация. Макс показал на Фолкнера и назвал его имя.
— Фор-ер-нер, — сказал бродяга.
Для начала неплохо. Теперь Макс показал на бродягу и стал ждать. Тот, похоже, не понял. Макс терпеливо повторил всю процедуру с самого начала, и на этот раз получил ответ, который прозвучал приблизительно как «Смиффершон».
— Смитсон? — медленно переспросил Макс.
Это имя пришло ему в голову само собой, по естественной ассоциации со звуками. Он знал, что бродяга произнес его не так, и, судя по его артикуляции, никаких серьезных нарушений речи у него не было, но то, как он переиначил фамилию Фолкнера, само подсказало ему именно это слово.
— Смиффершон, — сказал бродяга.
— Ну, хорошо, Смиффершон, — согласился Макс и наклонился к нему, пододвинув свой стул ближе к кровати. — Э-э… кровать.
Он одновременно показывал на предмет и называл его.
Ответа не последовало. Они перепробовали все, что находилось под рукой: стулья, тумбочки, пол, потолок, окно — Смиффершон молча смотрел на них ничего не понимающим взглядом.
— Ну, что ж, придется нам раздобыть пару слов из его собственного словаря, — вздохнул Макс.
Они возились с ним еще почти целый час. Макс взъерошил себе волосы и отошел от кровати.
— Что за чертовщина! — сказал он сердито. — Неужели у него нет названия для самых обычных вещей?
— Не иначе.
Фолкнер встал.
— Так что же мы имеем — одно слово?
— Одно-единственное.
Макс с досадой посмотрел на листок бумаги у себя в руке.
— По звучанию похоже на «ки-ура», что, очевидно, означает «одеяло». Он, без сомнения, понимает, чего мы от него добиваемся, так ведь?
Фолкнер энергично кивнул.
— Тогда вывод напрашивается сам собой: в его словаре нет слов, обозначающих кровать, стол, стул, подушку… Но его осматривал проф, ты, я — и мы не обнаружили никаких ушибов головы, которые могли бы вызвать афазию. Проф сказал, что сделает ему рентгенографию черепа, если он не заговорит к концу недели. Так что, рентгенография — пожалуй, все, что нам осталось. Возможно, его речевой центр блокирован какой-нибудь опухолью.
— Почему же ее сразу не сделали?
— Не знаю, — уныло сказал Макс. — Это, наверное, единственное, чего мы еще не делали. Впрочем, я мог бы устроить ее хоть сейчас.
— Только не сейчас, — сказал Фолкнер.
Он смотрел на часы.
— Знаешь, который час? Ну и задаст же мне Сара сегодня!
— О-ойй! — Макс прикусил губу. — Ну, ладно. В конце концов, он у нас заговорил. А это уже кое-что.
— А знаешь что? — сказал Фолкнер, щелкнув пальцами. — Была у меня одна знакомая, филолог, занималась этимологией. Говорили, она чуть ли не гений. Как же ее звали? Лаура… Лаура… Ага, Лаура Дэнвилл. Сейчас она, по-моему, в аспирантуре при Лондонском университете. Она, наверное, знает больше языков, чем кто-либо в Англии, во всяком случае, умеет их распознать. Может, мне попробовать с ней связаться?
— Да, пожалуйста! — Макс смял бумажку со своими записями и скатал ее в шарик. — Что толку, если мы явимся к какому-нибудь специалисту и скажем: вот слово, в правильности записи мы не уверены, думаем, что оно значит «одеяло», скажите, какой это язык? Попроси ее, пусть придет и послушает его сама.
— О’кэй. Сегодня же вечером попробую ее отыскать.
Фолкнер кивнул и пошел к выходу из палаты. Больные с любопытством смотрели ему вслед. Бродяга в последнее время сделался главной темой всех разговоров, и по клинике, наверное, циркулировало уже не менее дюжины слухов, толкующих особое внимание к нему медперсонала.
— Гордон! — позвал Макс.
Фолкнер остановился и подождал его.
— Что?
— Если ты и в самом деле ее разыщешь, дай мне знать, ладно? Я… я очень хочу разобраться во всем этом.
— Вижу, — сухо ответил Фолкнер. — Ладно.
5
Макс вошел в прихожую и остановился, как вкопанный. Диана сидела на стуле напротив двери, закинув ногу на ногу, держа на открытой ладони наручные часы; на ее лице застыло непроницаемое выражение.
— Ты сегодня поздно, — ровным голосом сказала она.
— Да-да, извини. У бродяги, наконец-то, развязался язык, и мы с Гордоном пытались наладить с ним контакт.
Макс пригладил ладонью волосы.
— Устал ужасно. Выпить бы. Там ведь, кажется, оставалось немного виски?
Он распахнул дверь в гостиную.
— Я тебе не верю.
— Что?
Макс так и застыл на пороге с приподнятой ногой. Этот фальшиво-звонкий голос был так не похож на голос Дианы, что ему захотелось повернуться и посмотреть, кто это с ним заговорил.
— Я сказала, что я тебе не верю.
Она встала, надела на руку часы.
— Я не верю, что ты так вдруг заинтересовался каким-то бродягой, явившимся среди ночи неизвестно откуда. Даже если у него болезнь, к которой у нас э-э-э… личный интерес. Это тебе ясно?
Он молча смотрел на нее.
— Я устала от этого бродяги! — с внезапной яростью сказала она. — Всю неделю ты только о нем и говорил! К черту бродягу! К черту твою гетеро — как ее там! Я и так уже знаю об этой проклятой болезни больше, чем нужно!
Она дрожала всем телом, в ее лице не было ни кровинки. Ошеломленный Макс шагнул к ней, хотел обнять, успокоить, но она увернулась, отступив в сторону.
— Тебе совершенно все равно, — сказала она. — Целыми днями говоришь об одном и том же, а я дала бы отрубить себе правую руку, чтобы не вспоминать об этом снова. Джимми никогда не был для тебя сыном. Ты видел в нем всего лишь любопытный случай. Будь он не человеком, а зверьком, ты с удовольствием швырнул бы его на стол и изрезал на мелкие кусочки, чтобы посмотреть, что там внутри. Для меня он значил немного больше. Вот. Извини, но это так.