— Ну, это довольно сложно! — заплетающимся языком ответил я. — Я уже говорил, как трудно изолировать следы от…
— Этот человек жил совсем не так, как ты, Дерек. Если бы ты хоть на мгновение задумался, ты бы это понял. Я могу отвести тебя в место, принадлежавшее только ему, туда, где формировалась и развивалась его личность, затронувшая каждую пылинку. Это не город, через который прошли миллионы человек, не дом, в котором обитал десяток семей.
Скорее всего, это было правдой, сколь бы невероятной она ни показалось мне всего час назад.
— Хорошо. Ну, мне еще придется придумать методы обработки неподготовленных материалов — откалибровать свойства каждого отдельного вещества. А еще существует риск возникновения молекулярного шума из-за течения времени и случайных передвижений. Более того, сами испытания еще до считывания информации могут потревожить следы.
— Предположим, — терпеливо повторила она, — что второстепенными вопросами займутся лучшие умы на планете.
— Это не второстепенный вопрос, Наоми. — Жаль, что приходилось говорить откровенно. Моя настойчивость ранила ее, а мне начинало казаться, что какой бы завидной ни была ее жизнь, кто-то уже нанес ей тяжелую рану. — Это всего лишь факт, который необходимо принять.
Она допила вино и поставила стакан на стол.
— Наверное, справедливо было бы сказать, — задумчиво произнесла она, — что… предмет, на который человек оказывает наиболее сильное, наиболее непосредственное влияние, это его собственное тело. Если ты получил столько данных после того, как я всего лишь подержала твой маленький диск в руках, представь, насколько больше можно узнать от самих рук, от губ, от глаз!
Мне стало не по себе.
— Да, конечно. Но считать данные с человеческого тела вряд ли реально.
— У меня есть его тело, — сказала она.
Повисла ужасающая тишина. Глупый, толстый, словно пуля, жук бился головой об абажур на крыльце. Жужжали и другие насекомые, а вдалеке шумело море. Тем не менее тишина походила на кладбищенскую.
Наконец она продолжила:
— Все, что возможно было сохранить, сохранено любыми возможными способами. Я все… — На секунду ее голос надломился. — Я все подготовила. Погибло лишь то, что было им, сеть в мозгу, маленькие синапсы. Любопытно, насколько хрупок человек. — Взяв себя в руки, она снова спросила: — Долго еще, Дерек?
Я прикусил губу и уставился на пол у себя под ногами. В голове все бурлило, пока я обдумывал и отбрасывал значимые факторы, представлял себе проблемы, находил им решение и сводил все к простой непреодолимой преграде — времени. Я мог бы назвать период длиной в десять лет, и этот прогноз все равно показался бы мне по-дурацки оптимистичным.
Но в конце концов я промолчал.
Она ждала. Затем весьма неожиданно весело рассмеялась и вскочила на ноги.
— Дерек, это нечестно! — воскликнула она. — Ты добился фантастических результатов, ты хочешь — и заслуживаешь — отдохнуть и отметить это событие, а я тут достаю тебя вопросами и требую, чтобы ты вытянул ответы из воздуха. Я прекрасно знаю: ты слишком честен, чтобы ответить на мой вопрос, не подумав. Может, тебе нужно произвести какие-нибудь подсчеты. Я держу тебя в забитой барахлом комнате, а ты, наверное, больше всего хочешь на некоторое время выбраться отсюда. Я права?
Она вытянула руку, держа ее очень прямо, как будто собиралась вытащить меня со стула. Нечто, похожее на чистое удовольствие, озарило ее лицо, и, глядя на это, я испытал тот же шок, как когда она сообщила, что ей пятьдесят лет. Она как будто… преобразилась, иначе не скажешь. Сейчас она напоминала девушку на первом в ее жизни балу.
Но эта трансформация продолжалась всего минуту. Ее лицо вновь приняло серьезное и спокойное выражение.
— Прости, Дерек, — сказала она. — Есть… есть кое-что в любви, что я ненавижу. Ты когда-нибудь задумывался, в какого эгоиста она тебя превращает?
Рука об руку мы вышли из дома в летнюю ночь. На небе проглядывал тонкий серп луны, ярко, словно фонари, полыхали звезды. Уже, наверное, в сотый раз я шел по узкой, плохо вымощенной улочке, ведущей от моего временного жилища к гавани. Вот дом Конрада, а там продуктовый магазин и винная лавка; вот церковь с посеребренной лунным сиянием крышей; маленькие коттеджи, выстроившиеся в ряд и обращенные фасадами к морю, где жили семьи рыбаков. А вот — брошенные обломки двухсот семидесяти жизней, на самом деле никогда не существовавших, созданных на заказ, как по волшебству.
Когда мы дошли до пристани, я сказал:
— Наоми, в это невозможно поверить, хоть я и знаю, что это правда. Эта деревня не была фальшивкой, выставочным экспонатом. Она была настоящей. Я это знаю.
Она осмотрелась.
— Да. Она и должна была быть настоящей. Но все, что для этого нужно, — вдумчивость и терпение.
— Что ты им сказала? Ты сказала… кому бы то ни было… «Идите и постройте настоящую деревню»?
— Мне не пришлось этого делать. Они и сами знали. Тебе интересно, как это было сделано?
Она повернулась ко мне. На ее лице, которое я едва различал в тусклом свете, было написано любопытство.
— Конечно, — воскликнул я. — Боже мой! Создать настоящих людей и настоящее место — при том что от меня требуется воссоздать настоящего человека… Разве мне не должно быть интересно?
— Если бы воссоздавать было так же легко, как создавать, — невыразительно сказала она, — я бы не была… одинокой.
Мы остановились возле низкой каменной ограды, протянувшейся от пристани к острым камням небольшого мыса, прикрывавшего пляж, и прислонились к ней. За нами — шеренга домиков; впереди — ничего, кроме моря. Опершись на локти, Наоми смотрела на воду. Стоя ближе, чем на расстоянии вытянутой руки от нее, я оперся о локоть, сцепил руки перед собой и разглядывал ее так, словно до этой ночи никогда не видел. Конечно, не видел.
— Ты боишься утратить красоту? — спросил я. — Тебя что-то тревожит.
Она пожала плечами:
— Ничто не вечно… разве не так?
— Глядя на тебя, начинаешь думать, что вечность существует.
— Нет, нет, — усмехнулась она. — Спасибо за твои слова, Дерек. Пускай я это знаю, пускай я вижу в зеркале, что по-прежнему красива, очень приятно, когда тебя в этом снова убеждают.
И все-таки как ей удалось этого достичь? Я одновременно и хотел, и не хотел спрашивать ее об этом. Может, она и сама не знала; она ведь только что сказала, что пожелала этого — и желание исполнилось. Поэтому я задал другой вопрос.
— Потому что это… то, что принадлежит именно тебе?
Она отвела глаза от моря, посмотрела на меня, затем снова на воду.
— Да. Это единственное, что принадлежит мне. Ты редкий человек. Ты умеешь сопереживать. Спасибо тебе.
— Как ты живешь? — спросил я.
Я выудил из кармана пачку сигарет, весьма помятую. Она покачала головой, и я зажег одну для себя.
— Как я живу? — повторила она. — О… по-разному. Как разные люди, конечно, под множеством имен. Видишь, у меня даже нет собственного имени. Две женщины — внешне мои полные копии — существуют специально для меня, так что, когда пожелаю, могу занять их место в Швейцарии, или Швеции, или в Южной Америке. Я беру взаймы их жизнь, пользуюсь какое-то время, потом возвращаю. Я видела, как они состарились, сменила их на других, превратившихся в мои копии. Но это не личности — это маски. Я живу под масками. Полагаю, так можно сказать.
— Ты не можешь иначе, — сказал я.
— Нет. Конечно, не могу. До тех пор пока меня не поглотило это желание, я даже представить не могла, что захочу иначе.
Мне показалось, я ее понял. Я стряхнул первый пепел с сигареты в море. Оглядевшись, сказал просто так:
— А знаешь, жаль сворачивать Сантадору. Она могла бы стать очаровательной деревенькой. Настоящей, а не декорацией.
— Нет, — ответила она. Затем выпрямилась и круто развернулась. — Нет! Посмотри! — Она поспешно выбежала на середину узкой улочки и указала на брусчатку. — Разве ты не видишь? Камни, которые были целыми, уже потрескались! А дома! — Всплеснув рукой, она побежала к двери ближайшего коттеджа. — Дерево теряет форму! А вон тот ставень — он болтается на петлях! А ступеньки!