— Вне всякого сомнения. Возможно, они любят Цината не так сильно, как говорят, но они придут, чтобы… поддержать культ, или получить выгоду, или прославиться… В любом случае я организовал непрекращающийся поток шарлатанов, чтобы разжечь интерес народа.
Метелл нехотя улыбнулся.
— Да, я заметил, что в городе полно колдунов и служителей таинственных культов, которые ищут милости. Некоторые даже посмели выть у меня под дверью. Что ж, предположим, кто-нибудь притащит какую-нибудь отраву. Что дальше?
— Ну как же, испытаем зелья на ком-нибудь из рабов, не так ли? Например, ты знаешь, что у Цината есть доверенный личный раб, одноглазый грек по прозвищу Полифем?
— Я его видел, — ответил Метелл.
— От твоего имени я предложил ему манумиссию, если он нам поможет. Он хорошо использовал свое положение при дворе и скопил небольшое личное состояние. Но Цинат отказывается освободить его — говорит, что слишком сильно от него зависит. Это худшая из его ошибок. Между тем этот Полифем думает, что сумеет провести меня. Я, конечно, не собираюсь отпускать его, учитывая, какие тайны ему известны, и он об этом подозревает, но так сильно жаждет свободы, что готов рискнуть, чтобы потом меня шантажировать. — Марк выпрямился, довольно ухмыляясь.
— О каких тайнах ты говоришь?
— Ну как же! Понимаешь, когда к императору явится наш колдун, наш врач, он не предложит ему ничего более вредного, нежели простая вода.
— Это не так уж безвредно, — пробормотал Метелл, вспомнив вонючую стоячую жижу, которую видел на поле брани. — Продолжай.
— Ну, с такого рода мелочью мы как-нибудь разберемся. Если хочешь, пускай будет безвкусный порошок, который нужно растворить в вине. — Марк беззаботно махнул рукой. — Но я договорился с Полифемом, что в ближайшие несколько недель он станет периодически притворяться больным, и болезнь его окажется достаточно тяжелой, чтобы Цинат начал беспокоиться о том, что может его потерять. Когда лекарство опробуют на других рабах и оно окажется в худшем случае бездейственным, Полифем вызовется последним добровольцем и тут же чудесным образом исцелится. А затем этот самый одноглазый грек преподнесет зелье Цинату. Никому другому император не поверит. А то, что он даст императору, будет… ну… посильнее воды.
— Понятно. Ты коварный человек, Марк, но хитрый, признаю! Значит, нам придется разыскать виновных: фальшивого доктора и, раз уж на то пошло, почему бы и не одноглазого раба? Да, хорошая, продуманная стратегия, словно план сражения! — В приливе не свойственного ему задора Метелл едва не хлопнул в ладоши, но воздержался, поняв, что призовет таким образом рабов. Затем его настроение изменилось. — Однако следует поспешить! Если не ошибаюсь, народ уже начал забывать, какие богатства принесли Риму мои кампании.
— Мы поторопимся, — улыбнулся Марк и убрал за пазуху таблички с манифестом, который уже разносили по всем сторонам света.
Задолго до того, как египетские мудрецы и европейские друиды и мистики услышали новости и занялись приготовлениями, слухи достигли Аподория из Нубии, дрожавшего возле костра на маленьком вонючем постоялом дворе на берегу Тибра. Он ждал корабля, на котором смог бы вернуться в Африку.
Он прошел уже такой долгий путь. Он сидел у ног афинских философов, которые, словно попугаи, повторяли мудрость предков; он преклонял колено в храмах Александрии и священных рощах Азии; прошел посвящение в таинственных сектах от Персии до Гераклитовых столпов; накопил море знаний. По правде говоря, вступая в дискуссии со жрецами и адептами в каждом посещенном им месте, он начал подозревать, что число тех, кто учился столько же и познал так же много, весьма невелико.
И сие подозрение придавало ему особой смелости.
Он не особенно ценил каприз цезаря, спасший его от мучительной смерти на арене, поскольку был не так сильно привязан к своей смертной оболочке, как в юности. Куда больше его занимало то, что в престарелом цезаре он распознал редкое среди виденных им правителей качество: упрямое здравомыслие.
Хотя римляне едва не лишили Аподория жизни, он признавал, что римское господство принесло миру кое-какие плоды. Он побывал во многих государствах, где установились мир и процветание, чего не было при их собственных правителях. Но если цезарь был слаб, а наместники его преступны, империя могла приносить — и приносила — страдания.
Миру нужна империя. Империи нужен хороший цезарь. Аподорий принял решение.
Публий Цинн Метелл Август — сам цезарь, последний в ряду порфироносцев на сегодняшний день — зевнул. Если бы он мог лишить граждан права напрямую обращаться к императору, он бы это сделал. Он терпеть не мог разбираться с мелочными распрями, спорами из-за денег, жалобами на судей, которых сам же назначил… К несчастью, избежать этого было нельзя. Те, кто обладал достаточным состоянием, чтобы подкупить различных чиновников, которыми он себя окружил, также были достаточно богаты, чтобы иметь влияние, и по крайней мере в их случае ему приходилось действовать согласно принятым правилам.
Конечно, Марк Плацид думал иначе. Ему нравилось наблюдать за тем, как люди строят коварные планы, и он получал удовольствие от того, что рано или поздно мог их перехитрить. Метелл едва успел сдержаться, чтобы не нахмуриться, когда сенатор собственной персоной вошел в зал для приемов.
«Слишком уж он умный, — подумал император. — Возможно, придется с ним как-то разобраться…»
— Что? — потребовал он ответа. — Насколько я понял, на сегодня с аудиенциями покончено.
— Думаю, — прошептал Марк, — один из тех, кто ожидал в очереди, тебя заинтересует. Взгляни, о цезарь!
Двери снова распахнулись. В зал ступил темнокожий человек, очень худой, старый, в лохмотьях, однако держался он с очевидным достоинством. К груди он прижимал что-то красновато-коричневое — глиняный горшочек, запечатанный воском. Он поклонился в неопределенную сторону; его явно подводило зрение, и слуге пришлось подтолкнуть его к трону.
Метелл хотел было спросить, кто пустил в зал этот вшивый мешок костей, но сдержался. Коли Марк им заинтересовался, на то должна быть причина. Поразмыслив, он сказал:
— Не вижу в этом пугале ничего примечательного!
— Нет? Вспомни, о цезарь, — настаивал Марк. — Подумай, что может быть в горшочке, который он держит в руках. Разве ты не помнишь день игр после твоего триумфа, когда…
— Тот нубиец? Которого помиловал Цинат — да утонет этот пустоголовый дурак в Стиксе! Ну конечно! — Метелл щелкнул пальцами. — Ап… как там бишь? Аподорий!
Нубиец, очевидно, полагаясь скорее на догадки, нежели на зрение (Метелл явственно видел, что его глаза затянуты бельмом), замер лицом к нему.
— Цезарь меня помнит? — с легким удивлением спросил он.
— Воистину мы тебя помним, — мрачно подтвердил Метелл.
Наблюдавший за этим Марк позволил себе хитро улыбнуться.
Звук голоса императора как будто обеспокоил Аподория. Он замялся, поглаживая керамический горшочек, который прижимал к груди костлявыми руками, словно тот давал ему силу, и заговорил:
— Я явился в ответ на манифест цезаря годичной давности, в котором говорилось, что коли кто доставит в Рим средство для укрепления здоровья цезаря, то получит награду. Мне награда не нужна. Ты даровал мне жизнь, и в обмен… — Он судорожно вытянул вперед руку с горшочком, — я дарую тебе вечную жизнь!
Последовало долгое молчание, пронесшееся по залу, словно ледяной ветер.
Его нарушил неуклюжий, булькающий смех Марка. Метелл гневным взглядом велел ему замолчать и подался вперед.
— Почему же ты так задержался, Аподорий? — приторным голосом поинтересовался он.
— Прошу милости цезаря! Достать ингредиенты не всегда было легко, и мне пришлось повсюду искать их.
— Но раз у тебя есть подобное средство, отчего же сам ты стар и болен и почти слеп?
— Ингредиенты стоили дорого, — виновато признал старик. — Денег у меня было мало. Хватило лишь на одну дозу… — Он постучал пальцем по горшочку. — И она предназначена цезарю, а не мне.