И все же… иногда она умышленно проезжала мимо прежнего дома, а иногда (почти) неосознанно сворачивала к нему и потом вдруг потрясенно оглядывалась: опять она здесь.
«Нет, пожалуй. Не сегодня», — часто говорила она себе за рулем, но, доезжая до решающей развилки, обнаруживала, что не способна ее проехать — это казалось предательством памяти горячо любимого мужа.
И он тоже ее любил. Очень-очень.
Схожие чувства посещали вдову в городке, где покоился его прах: на кладбище позади старинной пресвитерианской церкви из красного кирпича, построенной в середине девятнадцатого века.
У кладбища она невольно останавливалась. Попросту не могла иначе.
«Только мы вдвоем. Мы, и никого больше».
«Очень-очень…»
Разумеется, она сознавала всю неправильность своего поведения. Не было никаких оснований проезжать мимо прежнего дома или останавливаться в маленьком поселке, который с тех пор, как рядом открылась объездная автострада, совсем захирел и обезлюдел.
Унылая Центральная улица с пустующими магазинами. Таблички «Продается». Давно некошеное маленькое кладбище, которое в это время года устилает ковер одуванчиков. Еще немного, и они облетят.
Вдова ставит машину возле кладбища, идет на могилу мужа.
«Я сама, сама так решила. Не чья-то воля меня толкает».
И все же она убирает с могилы листья и прочий мусор. Ставит прямо керамический горшок с глициниями (искусственными). Их жилистые стебли и лавандовые соцветия перезимовали на удивление хорошо. Цветы почти как настоящие…
«Не ахти какой знак внимания с твоей стороны, любимая жена. Но спасибо».
Проезжая мимо прежнего дома, она испытывала неприятное чувство: за ней наблюдали.
Наблюдали, никаких сомнений. Новые жильцы. А все потому, что ее машина так часто мелькает под их окнами.
Затем, в моменты здравомыслия, она говорила себе: «Конечно нет». Иначе новым владельцам (при встрече показавшимся ей довольно милыми людьми) пришлось бы выглядывать в окно каждый раз, когда ее автомобиль проезжает мимо. И знать, кому тот принадлежит.
И все же, стоило приблизиться к бывшему дому, начинало частить сердце. Некая интуитивная тревога вроде той, что охватывает на краю глубокой пропасти. Головокружение… так это называют. И страшно — и хочется заглянуть вниз. Ты не осмеливаешься приблизиться, и в то же время тебя будто что-то тянет. Словно кто-то давит ладонью на поясницу, мягко подталкивая вперед.
«Подойди! Ближе!»
«Да! У тебя отлично получается».
Новые владельцы из сочувствия к ее вдовьему положению (как ей казалось) уверили, что она может навещать прежний дом в любое время. Эта супружеская чета вела себя очень дружелюбно и внешне очень сердечно, но вдове претило возвращаться в дом благодаря им. Она сознавала, что не права, и все же невольно думала о них как о презренных захватчиках, которых ее порою вздорный супруг несомненно презирал бы с неистовой силой.
Сколько лет она проездила этим маршрутом… возвращалась к себе на Линден-роуд из маленького пригородного колледжа в пяти милях, где преподавала английский; сворачивала на асфальтированную подъездную дорожку; с предвкушением, а то и мрачным предчувствием приближалась к двери, потому что никогда (почти) точно не знала, в каком настроении найдет мужа.
Тот практически всегда был на месте. Дело в том, что он работал на дому, консультируя по прикладной математике.
Не хотел уподобляться винтику в «отлаженном механизме вселенной», ведь мы, живя своими жизнями, жизнями своих тел, мы совсем не механизмы, мы не считаем себя механизмами, каждая секунда для нас свежа, скоротечна, каждая являет собой нечто неопределенное и нечаянное.
Нечаянное… В тот день она вернулась домой, но не из колледжа, а из клиники. С новостью, которая потрясла обоих.
Причем его сильнее. Ведь наотрез не хотел ребенка именно он.
В его семье бывали умственные расстройства. Так он их называл. Нет, не душевные болезни, сумасшествие или психозы — ничего такого, что можно диагностировать и вылечить. Просто расстройства.
Она, тогда еще молодая жена, не захотела напирать с вопросами, потому что видела боль на красивом впалощеком лице мужа. Видела, что он страдает, не находит себе покоя.
В его манере себя держать чувствовалась некая подчеркнутая мужественность, внешняя несгибаемость, за которой люди не замечали его педантичности и дотошности. Перфекционист, ее муж во время обучения в магистратуре совсем себя загонял. По его грустным репликам стало ясно, что незадолго до их встречи он был на грани нервного срыва или даже его пережил и больше не хочет рисковать чем-то подобным.