Но еще милее афоризмов остроумие г. Воскресенского. Не хотите ли примеров? Вот вам один, довольно длинный, да еще с примесью учености:
Кому из читателей не известна старая поговорка: глаза – зеркало души? Эти три слова давным-давно приняты всеми за аксиому, а между тем… между тем они не более как гипотеза, и именно вот почему: хорошее, верное зеркало не часто встретишь, и не в метафорическом смысле: одно уменьшает, другое увеличивает, третье косит, четвертое желтит, пятое… Ну, да на пятом пока и остановимся. Что же касается до глаз, которые называются зеркалом души, – они уж и сплошь да рядом фальшивы; представлю примеры. У знаменитого мошенника Картуша были большие голубые глаза, в которых налито было столько добродушия, что их поцеловать хотелось, а между тем в них гляделась душа чисто разбойничья. На доброго Августа римского нельзя было, рассказывают, смотреть прямо, – столько пронзительного было в его взоре, а между тем душа его была чисто прекрасная. У Лейбница были всегда глаза красные, как у невоздержного человека; у Ньютона раскосые и плутовские, – вот вам и зеркала ваши! Да, с другой стороны, если и допустить верность этих зеркал, почему же мы хотим думать, что душа беспрестанно в них смотрится? Ведь она не женщина; а если и женщина, так уж верно не кокетка; хоть говорят, что одно без другого не бывает; впрочем, ведь мало ли говорят и пустяков на свете? («Повести», ч. II, стр. 198.)
А вот еще пример, покороче:
О любви писали из каждого гусиного крыла по крайней мере пять перьев. Ну, а ведь вы знаете, что у каждого гуся два крыла, следовательно, по крайней мере десять перьев; теперь десять манеров любви положите на каждого гуся, съеденного человечеством, – а сколько мы приели их? Право, я думаю, столько, что если бы все пернатые покойники были живы, то своею огромною массою заклевали бы все человечество, по их милости, на мильон манеров рассуждающее теперь о любви на бумаге («Повести», ч. III, стр. 174).
Ну, скажите, есть ли возможность рассердиться на человека, отпускающего такие остроты? Чувствуешь как-то, что не совсем-то в своей тарелке находишься, читая подобные вещи – точно будто, идя по улице с дамой, вдруг какую-нибудь неприличность услышал… Но серьезно рассердиться – решительно духу не станет: г. Воскресенский обезоруживает всякого своим добродушным тоном, своим милым, беззастенчивым самодовольством. Пробежишь несколько страниц и думаешь: а ведь г. Воскресенский серьезно полагает, что все это интересно и остроумно! добродушный человек должен быть г. Воскресенский!.. И в самом деле – добродушие его так и прорывается на каждой странице. Он с читателями на короткой ноге и обращается без малейшей церемонии. Он вас расспрашивает о ваших вкусах, убеждениях, наклонностях, обстоятельствах жизни, касается ваших семейных и дружеских отношений, и все это с простодушнейшим видом, без всякой надобности и цели. Зато и сам он рассказывает вам о себе всю подноготную – и рано ли он встает, и сколько стаканов чаю выпивает поутру, и сколько ему лет, и как он лоб себе потирает, придумывая мысли, и как перо обмачивает иногда в песочницу, занятый приисканием фразы, – словом, раскрывает себя перед вами до самых интимных подробностей. Мало того, он вас без церемонии соблазняет на дела, иногда не совсем похвальные. Пойдемте, говорит, читатель, подслушаем, что говорят эти два человека… Подсмотримте, говорит, сквозь замочную скважину в спальню этой девушки… Прочтем, говорит, тихонько это письмо, адресованное к влюбленному юноше… И, не дожидаясь вашего согласия, он бежит, подглядывает, подслушивает, прочитывает и рассказывает вам, опять не спрашивая вашего согласия… В иных же случаях он бывает очень сговорчив. «Любите, говорит, вы маскарады, читатель? Любите? В добрый час. Не любите? Прекрасно делаете». «Бывали вы в Саксонской Швейцарии? Да? Очень рад. Не бывали? Очень жаль; постарайтесь побывать». Иногда он поражает вас неожиданностью, «Знаете вы Одессу? – вдруг спрашивает он в начале повести. – Не знаете? И я не знаю и потому не буду ее вам описывать». И вслед за тем начинается длинный рассказ, действие которого происходит в Одессе. Почему же в Одессе? Потому единственно, что г. Воскресенскому вздумалось в самом начале повести сострить над читателем. В сущности же, повесть такого рода, что если уж она в Одессе может происходить, то совершенно с таким жа правом может происходить и в Москве, и в Париже, и в Пекине, и в Каменец-Подольске… Впрочем, вообще рассказы г. Воскресенского имеют замоскворецкий характер, не исключая и тех, которые происходят в Италии и в Саксонской Швейцарии. Автор сам признается, что он житель Замоскворечья и усвоил себе его нравы и обычаи. Там именно его и почитают как остроумного и глубокомысленного сочинителя, который иногда и посмешит не хуже Живокини в водевилях Каратыгина[1], а подчас и ужасти расскажет так, что только Марлинскому разве уступит. И этой-то своей публике г. Воскресенский рассказывает историйки – и о том, как одному господину мазурики краденые вещи в карман клали, потому что у него картуз был одинакий с ихними, и о том, как в Замоскворечье двое любящихся угаром себя уморить хотели, и о том, как местная полиция одного квартала перепугалась зеленой кареты, в которой один барин ежедневно прогуливался по одной из отдаленных улиц…[2] И читают добрые люди, да еще похваливают, должно быть потому, что иначе зачем бы г. Воскресенскому издавать вдруг собрание своих повестей, большею частию бывших уже напечатанными в… в «Пантеоне»?..[3] Кажется, если мы не ошибаемся… «Пантеон» был почти исключительно ареною литературной деятельности г. Воскресенского… Публику «Пантеона» изучил, вероятно, г. Воскресенский, освоился с ней и без всяких церемоний самодовольно с нею изъясняется, передавая старинные анекдотики с прикрасами собственной философии и остроумия, образцы которых мы видели. Бесцеремонность и уверенность в себе у г. Воскресенского доходит до того, что он, восхитившись одною главою в своем романе «Наташа Подгорич», выхватил ее оттуда и преспокойно напечатал вторично как особый рассказ – в повестях своих под заглавием: «Две картины». Так старичок балагур, в восторге от собственного анекдота, два раза сряду повторяет его одним и тем же слушателям… И что же тут дурного? Ведь находятся люди, которые слушают.
1
Добролюбов имеет в виду выступления известного московского комического актера В. И. Живокини в многочисленных водевилях П. А. Каратыгина (наиболее популярны были – «Дом на Петербургской стороне, или Искусство не платить ва квартиру», 1838; «Булочная, или Петербургский немец», 1843; «Вицмундир», 1845, и др.).
2
Добролюбов излагает сюжеты рассказов «Тринадцатый картуз», «Замоскворецкие Тереза и Фальдони», «Железный петух».
3