Последние слова Рамбах пробормотал вслух, и они так громко прозвучали в ночи, что донеслись до другого его соседа — Пфанншмида. Пфанншмид, еще молодой человек, был тоже гамбуржцем и тоже плотником; случаю было угодно, чтобы он и Рамбах, работавшие в одном цеху фирмы «Блом и Фос», и здесь, на Восточном фронте, попали в одну роту.
— Чего это ты поминаешь черта? — поинтересовался Пфанншмид у сидящего рядом. Рамбаха, но тот даже не удостоил его ответом. Наглый тон, столь свойственный Пфанншмиду, живо напомнил ему другой вопрос, заданный несколько недель назад им же в другой русской деревушке. Там стояла виселица, и на ней покачивался замерзший труп рослого, худого старика с черной бородой — смотреть жутко. К вечеру, когда рота располагалась на постой, Пфанншмид вдруг обратился к Рамбаху:
— Видал, как болтался тот большевик? Умрешь со смеху.
— Что-то я ничего смешного не усмотрел, — ответил Рамбах и не сказал больше ни слова. Теперь он тоже молчал. Но Пфанншмид не унимался.
— Чего не спишь-то? Небось что-нибудь затеваешь?
Его голос, льстивый и вкрадчивый, был все же исполнен ничем не прикрытой вражды, той вражды, что расцвела пышным цветом еще во времена их работы на фирме «Блом и Фос» и всегда прорывалась, когда они получали один наряд на двоих. Ибо Рамбах, считаясь хорошим плотником, занимал должность мастера. До войны он держал в родной деревушке мастерскую, но чем дальше, тем тяжелее становилось справляться с трудностями. Нацистское государство не слишком щедро отпускало кредиты ремесленникам, и Рамбах, поразмыслив, решил пойти на большое предприятие и стать там не ниже, чем начальником отделения. Когда военная промышленность заработала на полный ход, ему удалось устроиться в фирму «Блом и Фос». Он не то чтобы был доволен судьбой, но, во всяком случае, не терял надежды дотянуть до лучших времен, а там — опять пытать счастья. По своим политическим взглядам он принадлежал к людям, которые держатся за старинку, а прогресс соизмеряют только с собственным благополучием. Поэтому он отмахивался от всех левых течений, попросту боялся их, видя в них угрозу всему тому, что, как он считал, мешает ему выбиться в люди. Жил он очень замкнуто, а после тридцать третьего года и вовсе наступила пора одиночества. Рамбах весь отдался работе, и фирма была им довольна.
В те годы в Германии уже зрел и крепчал тот дух, что неудержимо толкал страну к войне, и заказы, вдруг посыпавшиеся на фирму, были связаны именно с этим. Потом немецкая армия вторглась в Польшу; охотнее всего Рамбах держался бы от всего в стороне, что ему уже удалось однажды, когда он, еще совсем молодой подмастерье, задался целью урывать от жалованья каждый пфенниг, без которого можно было обойтись в его скромной жизни, и на сколоченную сумму открыть мастерскую. И вот благодаря упорству и недоеданию он и впрямь сделался владельцем небольшой мастерской. Скачок от наемного рабочего к хозяину дался нелегко, но Рамбах преодолел все трудности.
После тридцать третьего он снова пытался выбраться наверх, но не видел для этого даже лазейки. Изворачиваться и то становилось все тяжелей. На работе он, старший мастер, был покуда еще независим от наглых молодчиков-штурмовиков; к тому же самые горластые почти обязательно были самыми нерадивыми работниками. У него руки чесались сквитаться с ними, но ему угрожала армия, а парни эти зачастую ходили уже в нашивках, так что оставалось только молчать и повиноваться.
Со временем молчание как бы обрело материальную плоть и стало чем-то едва ли не зримым. Когда же стараниями германских воинов-победителей большая часть Европы превратилась в голодную пустыню, а немецкие войска увязли в русских снегах, молчание, словно чума, расползлось и по Восточному фронту, и тут для него даже нашлось определение. Молчальника прозвали «затейщик»; такого постоянно подозревали в том, что он только и ждет удобного случая, чтобы выбраться из этой несущей гибель неразберихи.
Рамбах прекрасно понял, куда клонил Пфанншмид, спросив, не затевает ли он-де что-то, и ему стало не по себе. Хотя он тут же сообразил, как трудно доказать, что именно он имел в виду своим «черт знает что!». У него температура, определенно температура, может, о ней-то он и думал, когда поминал черта. Только сейчас он по-настоящему понял, как ненавидит Пфанншмида, этого двадцатичетырехлетнего подонка, который считает себя плотником, а сам ни разу не выстругал даже оконной рамы, он халтурит не потому, что нет опыта, просто это совершенно безответственный, несерьезный человек, знающий толк лишь в мародерстве, обмане, в лицемерии и доносах, — в общем, подлец до мозга костей. «Пусть только не воображает, что я дам себя запугать», — подумал Рамбах и тут же вспомнил, что капитану уже однажды понравилась его плотницкая работа и он благосклонно отзывался о нем, да, да, о нем, а не об этом Пфанншмиде; и Рамбах почувствовал себя так уверенно, что чуть погодя спокойно и смачно произнес: