Хорошее впечатление усиливалось еще благодаря объемистому и, по-видимому, тяжелому чемодану, который тащил муж.
Среди детей, окруживших автобус, находился также Юрий. Он стоял и смотрел на свою мать и отца. Он и раньше очень мало их знал, а теперь, когда родители, роскошно одетые, выходили из автобуса, они показались ему еще более чужими. Он засунул посиневшие от холода руки глубже в карманы штанов, переделанных из старого воскресного сюртука дедушки Дубана, и в нерешительности переминался на месте, шаркая деревянными башмаками.
— Вот же он стоит, озорник! — узнал его первым мужчина.
— Поди скорее сюда, Юрко! — приветливо позвала его женщина.
Но мальчик не двинулся с места; во-первых, он уже больше не ребенок, не «Юрко», а уже много лет «Юрий» и затем, почему женщина говорит нараспев и обращается к нему не на родном языке?
Он еще с минуту помедлил, затем повернулся к приезжим спиной и помчался, стуча деревянными башмаками, к Дубанам, где бабушка помогала резать солому.
Янчова очень обрадовалась и побежала сразу домой, мальчик же только вздохнул и остался у Дубанов.
Дочь нашла ключ на старом месте — под ветхими половицами порога — и вошла с мужем в комнату. Они сняли пальто и собрались было распаковать чемодан, как вошла Янчова.
Она остановилась у порога и уставилась злыми глазами на черный мундир зятя.
— Я не потерплю у себя нацистов! — проворчала она.:
— Брось эти шутки, старая, — рассмеялся зять. — Главное — деньги в кармане!
— Знать таких людей не желаю! — ответила Янчова и положила руку на щеколду двери.
— Мы привезли тебе немного кофе, мать, — вмешалась дочь и вынула из чемодана кулек, — и теплую шаль…
— Ничего мне от таких людей не надо! — повторила Янчова. — Ночевать места нет.
Последние слова она произнесла уже в сенях. И ушла, оставив дверь широко открытой.
Через пять минут она уже опять стояла на сеновале у Дубанов и с такой быстротой крутила большое колесо соломорезки, что сечка из нее так и летела, и Дубан с трудом успевал подкладывать в машину солому и сено.
На вопрос, заданный удивленным Дубаном, почему она так скоро вернулась, Янчова ответила:
— Они опять уезжают! — При этом ее лицо стало таким сердитым, что Дубан прекратил расспросы.
Спустя добрый час, когда они приготовили достаточно сечки, чтобы хватило на праздники, Янчова заговорила сама:
— Нацисты ведь за богатых, правда?
— М-да! — произнес Дубан, размышляя. — Наверное, так! Борак ведь тоже нацист.
Борак был фабрикантом, а в соседней деревне у него были конный завод и очень красивая вилла.
— Лесничий тоже, — проворчала Янчова, — поэтому он и не дает беднякам разрешений на сбор дров.
— Хозяин нашей каменоломни жиреет с каждым днем. И повсюду разъезжает в своем шикарном автомобиле. Но нам он не разрешает работать в каменоломне даже на себя. Он тоже нацист, — сказал Дубан, бывший уже третий год безработным.
— Не пущу я к себе нацистов!
— Борак к тебе и не придет! — заметил Дубан и отрывисто рассмеялся.
Янчова прервала работу и выпрямилась. Она так крепко обхватила рукоятку машины своими худыми пальцами, что у нее побелели суставы и выступили синие жилы. Ее светлые старческие глаза гневно сверкали, а бледные губы сжались в узкую, резко очерченную полоску.
— Не Борак, а черный Вальтер! — сказала она ломким, как стекло, голосом. — С женой! Важные птицы — нацистская форма, сапоги, пузатый сундук! — Она говорила торопливо, захлебываясь словами: — Сунули мне кулек с кофе под нос, — я говорю: «Вон!» Знать их не хочу. Годами даже открытки не прислали ко дню рождения или к Новому году — о мальчишке заботься сама! А теперь — толстопузые нацисты с кульком кофе! «Вон!» — сказала я им и распахнула дверь…
Дубан пробормотал что-то неразборчиво.
— Что ты сказал? — спросила старуха.
— Я думаю, — ответил Дубан, — в первый день праздника ты придешь к нам. Я достал у Вичаса кусок мяса.
— Это неплохо. У нас только кролик.
Несколько позже пришел внук и сказал:
— Бабушка, они уехали.
— Ну, тогда я пойду, — решила Янчова, которой больше нечего было делать у Дубана; по пути она заглянет в церковь, послушает, что селянам посулит святой Упрехт.
В ту же зиму Дубан сказал Янчовой с горькой усмешкой: