Потом граф, устав от дороги и воспоминаний, уснул при горевшей лампе, подложив руки под голову, и не слышал, как на цыпочках вошел Янош, чтобы погасить лампу, в которой уже почти не осталось керосина. Ему снилось, что он — в той комнатушке, позади трактирной стойки, где умерла его мать, что она, Иолан Бароти, в декольтированном платье со шлейфом, вальсирует вокруг брошенного на пол тюфяка, на котором она же мучится в агонии, умирая от старости и пьянства, и Тибора не удивляет, что его мать в двойном образе и говорит сама с собой. Он выходит в трактир, но там вместо полок с бутылками и столов стоят высокие подсвечники и огромные зеркала и его жена, Эрика, кормит грудью младенца и льет на него, как льют на покойников, перед тем как заколотить гроб, деревянное масло и вино из бокала, на котором выгравированы золотые цветы. Жидкость попадает на кружева пеленок, но Эрика все льет и говорит, что ее дожидается запряженная шестеркой коляска и что она сейчас же, сию минуту едет в Вену за токайским.
В темной кухне Тереза улеглась на лавке и разговаривала с Яношем и Арпадом, забравшимися на старую широкую деревянную кровать.
— И долго он у нас пробудет?
Яношу не понравился жесткий тон дочери. Он знал, что может, если нужно, усмирить ее криком и руганью, но он не всегда решался на это. В подобных случаях Тереза несколько дней подряд упорно молчала, и у Яноша становилось горько на душе. Он не заговаривал с ней первым, потому что дети должны уважать отца и задабривать его, если тот на них разгневан. Тереза не просила прощения, как когда-то просил он у своих родителей, но, очевидно, под влиянием Арпада или, быть может, раскаиваясь (чего никак нельзя было заметить по ее лицу), начинала предупреждать его желания, делать то немногое, что, как она знала, могло доставить ему удовольствие. Отправляясь на базар продавать яйца или масло, она привозила отцу виноград (здесь ни у кого не было лоз), кусок соленой рыбы или принималась чистить его праздничную одежду, словно в этом вдруг возникала необходимость. Мир незаметно восстанавливался, Янош снова веселел, а Тереза, перешучиваясь с Арпадом за обедом или за ужином, хохотала так, что звенело в кухне и во дворе, или до самой ночи пела своим низким, глубоким, немного резким голосом.
— Ну, там день, два… — медленно ответил отец. Янош не знал, сколько времени граф будет у них жить: спросить — язык не повернулся, а тот сам ничего не сказал. Он предложил графу поесть и лечь спать, и тот поел и лег.
— Разве ты у него в долгу? — опять грубовато спросила Тереза.
— Я? — Янош ответил не сразу. — Какой там долг? Ничего я у него не брал без того, чтобы не заплатить. Ни гроша я ему не должен. За землю, что я у него купил, я расплатился еще до войны.
— А он тебе чем-то обязан?
— Да и он мне ничем не обязан. Сколько я у него работал, за столько он и платил.
— А шкуру он с тебя не сдирал, когда ты работал на него или когда покупал землю?
— Не сдирал, ведь мы все купили у него землю по одной цене. То есть на равнине была одна цена, на холме другая, а внизу, на болоте, опять же третья. Да все так платили. И не он сам торговался… Мы с управителем, с Имре, счеты вели.
— А дешево он отдавал?
— Дешево? Вот еще — дешево! Какой же барин отдаст дешево? Дорого, да все же покупали, платили в рассрочку, потому что негде было взять землю. Тут, сколько глаз хватает, до самого города и дальше, до Тырнавы, все ихнее было. Он и его мать продавали по частям.
— А за работу он хорошо платил? — не отставала Тереза.
— За работу? — протянул Янош. — За работу платил немного, да ведь такая цена была. Работали, потому что нужны были деньги. За землю внести, скотину какую купить или еще что.
— А взаймы ты у него брал?
— Деньгами?
— Деньгами, или зерном, или сеном, или картофелем. Брал?
— Ну, брал, да ведь все равно с управителем дело имел.
— И потом опять на него работал, правда?
— Дашь ты мне спать или нет? Ты что, сбесилась?
Тереза глухо, сурово засмеялась.
— Что ж, раз он и продавал и взаймы давал по дорогой цене и ты ему должен не остался, зачем же теперь ты с ним водишься? С чего это ты его так любишь? Шел бы он к Лаци, тот, слышно, был к нему поближе!
— Лаци захлопнул ворота перед его носом, вот что! Лаци и его мать. И никто не тянул у графа столько, Лаци обворовывал его как мог. А Имре тоже. Бревна и камень, из которого Лаци построил себе такой дом, что под стать самому большому барину, — все это он из усадьбы украл.