Монастырская конюшня — развалющий сарай, прохудившийся, грязный, где стояло несколько кляч, — была не для Лизы. Не запереть ли ее в келью? Один черт! Разбойник ударом плеча может высадить дверь. Разве если кто там спать будет. Но заботливый хозяин понимал, что, кто бы, принеся себя в жертву, ни лег с лошадью, все равно спать будет как убитый, без просыпу. В кельях для приезжающих, где крашеные стены и циновки на полах, она снова набезобразничает. Да и кельи эти как следует не запираются.
Отец Нафанаил, старик с пучками бровей, точно два хохолка, упавшие на сверлящие глазки, высказал соображение, что стоило бы запереть ее в церкви. Толстые каменные стены, кованные железом двери, стальной замок с потайным запором и окна высоко — сам дьявол на них не вскарабкается.
Но игумен возмущенно воспротивился и принялся хулить Нафанаила на чем свет стоит.
— Как можешь ты, отец, рассуждать, точно юнец неразумный? — распекал его игумен. — Смеем ли мы осквернять дом господень?
И стали снова обсуждать, куда укрыть кобылу. Пока они изрядно так друг друга мучили, попу вспомнился его забытый дом, попадья, заждавшиеся дети…
— Воротимся домой, отец протоиерей, — забеспокоился батюшка. — Доедем поздненько, однако всех найдем бодрствующими, и стол ломится от угощения. Теперь женка, как я ей и велел, зарезала гусыню и двух кур. Пироги испекла из кукурузной муки. У меня и цуйка, и доброе винцо, за которым можно побеседовать.
Протопоп туго стал соображать и мешкал. Игумен же и другие монахи на них набросились и в один голос со всех сторон твердили:
— Да как такое возможно! Никогда не позволим. Уезжать среди ночи? Чтоб на отца протоиерея напали разбойники? Чтобы у попа украли кобылу? Не разрешаем уехать, и все тут! Слыханное ли дело так попирать законы гостеприимства!..
— Беги, брат, — приказал игумен привратнику, — возьми себе кого-нибудь в помощь, заприте изнутри, как зимой, большие ворота. Чтоб никто не ушел и особливо чтоб никто не вошел и нас не потревожил. Да задвинь их покрепче на засов — словно от бандитов.
И другие гигантские дубовые ворота, что были рядом — у того проулка, через который въехал Болиндаке, — тоже были заперты. Теперь монастырь стал как крепость. Чтобы туда проникнуть, надо было взять его штурмом!
— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил игумен.
— Скажу, что кобылу мою скорее здесь украдут, где над ней нету крыши, чем на дороге, — резонно возразил поп на похвальбу игумена. — Выходит, ночь ей здесь проводить посреди двора, и роса на нее падет или дождик намочит. Потому как в конюшню вашу я ее не поведу.
Старец почесал затылок.
— Накроем ее одеялами.
— Нет… Я скажу другое. Оставлю я в монастыре отца протоиерея — пускай живет, сколько заблагорассудится.
— Ему надобно пожить здесь не менее трех дней, как положено в обители, — оборвал его отец-привратник.
— Пускай остается, на сколько захочет, — продолжал поп, — а вы доставите его дальше, куда ему нужно.
— Нет!.. Такое тоже невозможно! Что ж это, ваше высокопреподобие у нас гостем всего на один-единственный день, как первый попавшийся проходимец? — выговаривал ему игумен. Он сидел развалившись, расставив ноги и раскинув руки. — Через мой труп, не допущу такого! — бушевал он.
Тут уж со страху все заголосили и при большом шуме, точно на поле боя, потребовали от гостей послушания и повиновения, как то приличествует священнослужителям.
— С кобылой мы все устроим, сами знаете, она тоже имеет право на гостеприимство.
В этот миг в мозгу отца-привратника жужжала, точно муха, мысль, которую он тем не менее никакими силами не мог изловить. Однако она была, монах это чувствовал. И вдруг он ухватил ее.
— Погодите! — завопил отец-привратник трубным голосом. — Я придумал!
— Что? Что?
— Спустим ее в винный погреб…
— Нельзя, — перебил его игумен. — Вино, проклятое, ведь всякая какая мерзость там случится — оно весь этот запах примет. Довольно она вам трапезную запоганила.
— Да и я не разрешаю, — всполошился поп, задетый, что его кобылу унижают. — В погребе сырость, чего доброго, схватит ревматизм, она ведь нежная. И потом, запах спирта и страшная плесень: мы-то люди, и то от этого захмелели, а она совсем отравится. Завтра придем, а она спит или подохла.
— Другое, — рявкнул привратник.
— Что другое?
— Поднимем ее на колокольню. Первое — никому не придет в голову искать ее наверху, будь то хоть вор из воров. Второе — и захочет, так не сможет украсть. Дубовая дверь устоит и перед пушкой. Запоры с немецкими замками не поддадутся, даже если их будет трясти Самсон, разрушивший капище филистимлян. И наконец, на колокольне чисто и здорово — даже чахоточному побыть не вредно.