Но в конце концов нашла коса на камень. Жил-был в тех краях, около Бузэу, знаменитый боярин, и звали его Маргиломаном-старшим. Род его велся, как он сам говорил, от прославленных конокрадов. Так что с ним шутки были плохи, к тому же был он с властями в дружбе. И Амоашей обходил его стороною.
И все же, когда у старика в конюшне завелся белый, легкий, как ветер, арабский жеребец, Амоашей забыл обо всех страхах и стал ходить около него кругами. Жеребец был норовистый, горячий — сущий огонь, чуткий и такой неукротимый, что с ним, даже стреноженным, не могли сладить четверо. Делать нечего — его не выпускали из конюшни. На свет божий не выводили — ведь, того и гляди, вырвется и убежит — пойди ищи его. Но даже в темноте, спутанный цепями, он метался и вопил, как разъяренная баба, стоило войти к нему конюшим. Нужно было прежде схватить его закруткой, а потом уж нести овес и воду. Ясли изгрыз, перегородки разнес все… О коновязи и говорить нечего. Он бил копытами так, что половицы взлетали до самой крыши. Приходилось его, как дикого зверя, запирать в одиночку: он кусал лошадей, с которыми поначалу его поместили. Служители кликали его не по имени — Алкион, а по прозвищу — Белый Дьявол. Хозяин ожидал из заморских стран объездчика, чтобы приручить его и выездить.
У Амоашея глаза разгорелись от вожделенья, и стал он чахнуть… Конюшня хорошо охранялась и была добротная, каменная, с несколькими маленькими форточками — ласточка и та с трудом проникнет. Дверь — с железными щитами. Сторож спал в соседней каморке. Конь был злее кровожадного зверя. Конокрад дал знать Эгону, и тот, подкрутив свои шелковистые усы, явился.
Ночью они оглядели всю округу; двор за высокими стенами, кованые ворота, конюшню, к которой с трудом подобрались. Оттуда неслись хрипение и топот… Выходит, деваться некуда: надо принимать план Эгона. Да и это дело не простое. Стало быть, длинный шест просунуть в форточку и поджечь изнутри конюшню, или сено, или ясли. Потом разбудить народ во дворе и, пользуясь испугом и суматохой, выкрасть коня…
— Только как выкрасть? — спросил Амоашей. — Ведь огонь его еще пуще взбесит, от тебя Одно мокрое место останется…
— Вскочить на него с разбегу и стиснуть бока ногами. Одной рукой в гриву вцепиться, другой — ухватиться за холку, и езжай куда душе угодно.
— Сам займешься?
— У себя занялся бы сам. Здесь — нет, — ответил венгр, надменно улыбаясь, и они разошлись холодно.
Амоашей просто заболел с досады. И вот скрепя сердце отправился он за советом к одному бывшему конокраду, на старости лет раскаявшемуся, с которым некогда враждовал и ссорился. То был священник Стоян из Липии, горбатый старик с глубоко посаженными черными глазами-буравчиками, глядящими из-под косматых седых бровей, с острым, как резец, носом и бородой, пучком ковыля свисавшей ему на грудь.
Стоян поднял было его на смех, но потом загорелся и сам, и они проговорили долго. По совету священника конокрад взял на подмогу еще одного толкового сотоварища, Скороамбэ из Волчьей Долины; вместе и принялись они за дело.
Первая трудность была — миновать всех стражей, пройти через все заслоны и пробраться на чердак конюшни.
В один прекрасный день Амоашей, гарцуя, подъехал к воротам и сказал, что хочет поговорить с боярином. У него, дескать, есть на примете кобыла — другой такой не сыщешь.
Боярин велел передать, что, мол, «в другой раз», сейчас он занят. Делать нечего — конокрад проглотил пилюлю и, пришпорив лошадь, повернул назад, а батраки дивились на его золотохвостую красавицу рыжую.
— Передайте Маргиломану, что коня я все равно уведу, — надменно бросил Амоашей через плечо. И скрылся.
Прошла почти неделя, и боярин, столичная штучка, укатил в Бухарест. Через несколько часов подъехал на бричке к его имению незнакомый священник и говорит, что, дескать, боярин приказал ему окропить святой водой и освятить конюшню, дабы изгнать из жеребца беса. Управляющие нехотя, но совестясь отказать священнику, согласились, открыли запоры и впустили его во двор. Священник — сразу за конюшню, распряг своих кляч и бросил им по большой охапке сена из брички. Потом надел рясу, набросил епитрахиль, свершил молитву и уехал, оставив целый стожок сена. Когда спустились сумерки, стог задвигался, и из-под него, точно змея, выполз Амоашей. Пока поп снимал чары, а батраки осеняли себя крестным знамением, он вылез через дыру в днище брички, прокрался под лошадиными ногами в стог сена и там спал до самого вечера. Даже не отряхнувшись, весь в сене, вскарабкался он на белую акацию, с нее перебрался на другую и, улучив удобную минуту, спрыгнул на крышу конюшни. Потом, как привидение, исчез в проеме чердачного оконца и там затаился.