Анна Балаж уснула в эту ночь тоже поздно. Двадцать два года она не говорила с графом и не встречалась с ним так близко, лицом к лицу, и все же ее сердце колотилось в груди, точно его ужалила змея.
Дома вокруг стола сидели Петер, Марика, Домокош, Илонка и Манци и спокойно ели суп с капустой и свиным салом. Никто ничего не слышал, не заметил. Только она одна знала, кто подошел к воротам, кто стоял перед ней и глядел черными, когда-то пылкими, а теперь печальными, затуманенными, вопрошающими глазами.
Она легла в постель, и ей припомнился, словно это было лишь вчера, его голос, звучавший, как музыка, совсем как звуки органа в городской церкви; припомнились его объятия, то мягкие, нежные, как у избалованного ребенка, то могучие, жадные, как будто сейчас, вот сейчас наступит конец света и у них уже не осталось ни минуты. Но еще яснее вспомнилась Анне та зимняя ночь, когда падали крупные хлопья снега, а она, обезумевшая от боли, страха, стыда и злобы, затянув под рубашкой пояс так, что он чуть не лопался, бежала в усадьбу. Она сама не впала, ждет ли она от него помощи или утешения, идет ли она молить и плакать, или устроить скандал, или умереть там, у их проклятого порога. Она не видела его с осени, с тех пор, как он снова уехал учиться. К рождеству он вернулся, но не пытался с ней встретиться. Теперь, в конце зимы, он приехал опять и все избегал ее. Она встала на дороге, перед коляской, в которой он ехал однажды в город, но он ее не видел или притворился, что не видит.
Батраки сидели в кухне. Около конюшни стоял чужой распряженный экипаж. Гостиная была ярко освещена. Кто-то играл на рояле, и сквозь гардины виднелись две-три танцевавшие пары. Сперва Анна хотела забросать окно комьями снега, разбить стекла, кричать, рассказать тому, кто выйдет, как обманул ее молодой граф, но пальцы, комкавшие снег, онемели, и из горла не вырвалось ни звука. Ей было стыдно, страшно. Внутри у нее все болело.
Мимо окна прошел он, Тиби, обняв какую-то барыню и покачивая ее в танце, потом, остановившись, словно завернулся вместе с ней в бархатную портьеру, склонился к поднятому лицу барыни.
У Анны вырвался страдальческий вопль, и в ту же минуту ее согнуло пополам. Она не понимала, крикнула ли она из-за того, что увидела, или из-за внезапной острой боли. Лишь теперь собаки учуяли ее и залились лаем. Она кинулась к воротам и, совсем обессилев, обогнула дом и наудачу вбежала в какой-то свинарник. Собаки на цепи все еще лаяли. Свинарник был пуст, в нем скверно пахло.
«Накажи его бог! Накажи его бог!» — мысленно стонала Анна, лежа в постели рядом с Петером. И двадцать два года назад она так же стонала и проклинала. Ужас, унижение, боль, испытанные ею тогда, не изгладились. Не возникла и любовь к Петеру — рыжеволосому, с редко посаженными зубами, — Петеру, который все двадцать два года храпел в постели возле нее и от которого она родила троих детей.
Граф прожил у Яноша Денеша два дня. Он отоспался, отдохнул, поел досыта. Янош держался с ним вежливо, дети занимались своими делами и, встречая его на террасе, мимоходом, торопливо кланялись.
Затем граф ушел.
— Я никогда не забуду твоей доброты, Янош! — сказал он. — Возможно, я еще когда-нибудь стану человеком и отблагодарю тебя как следует. Теперь я отдохнул, пойду искать работу.
Янош проводил его до мостика и, глядя вслед ему, вздохнул: «Кто знает, может, и найдет он работу, устроится!»
— Почему же это он ушел? — приставали к Яношу дети. — Ты не очень хорошо с ним обходился?
— У него тоже совесть есть, зачем вы о нем так думаете? Он и не остался бы дольше, ведь я ничего ему не должен. Да только все мы — люди, почему ж и не приютить его на день-другой? Убытка от этого нет.
— К тому же он еще поцеловал тебя, когда дарил зеркало!
— Ну, разве он знал, что он меня целует! Он тогда, поди, забыл, даже как его самого зовут, но человек же он все-таки, а как выбросишь человека на улицу? Эх, как он жил-то!
В этом году зима была снежная. Холмы плотно укутались в снежный покров, сделавший их гладкими и округленными, а потом надолго ударил мороз и навел эмалевый блеск на белый, нетающий простор. Порой по вечерам солнце, которое весь день пряталось за огромными свинцовыми грудами туч, проглядывало в долине между Богорфалвой и сосновым лесом и заходило там — красное и такое круглое и чистое, точно его нарисовала чья-то умелая рука. Тогда снег на холмах розовел, словно раскаленный. Его фарфоровая гладь была лишь кое-где пробита легкими следами зайцев, бегущих к ключу в долине. Когда колокола четырех церквей, находившихся в четырех селах между холмами, начинали звонить к обедне и к вечерне, звуки плыли в холодном, ясном воздухе, над полями, над неисхоженными, обледеневшими пригорками, словно под сводом, который возвел искусный строитель именно для того, чтобы звук раздавался глубокий и ясный.