Целые версты «добыча», зайдясь от сдавившей ей шею петли, тянула за собой охотника… Наконец, выбившись из сил, конокрад пришпоривал свою лошадь и заставлял ее поравняться с диким скакуном. Тогда погоня кончалась. Пойманная лошадь от усталости сбавляла шаг, подлаживаясь к прирученной, они шли ноздря в ноздрю, и скачки постепенно переходили в прогулку; так дикарь оказывался среди объезженных коней, и те встречали его радостным ржанием.
Эгона весть эта озадачила. Она заставила его прервать охоту и двинуться к восточному краю Карпат, к Валахии. Впрочем, приближался день Ивана Купалы — самое время ворам встретиться, чтобы уговориться об уже начавшихся конных ярмарках.
Вторым заволновался священник. В ночь набега он на виду у всех пировал на свадьбе. Люди дотащили его до дому и оставили на крыльце, где он валялся несколько дней кряду. Так что власти и не брали его в расчет при дознании. Священник полулежал в постели, притворившись больным, и понапрасну сгорал от нетерпения, ожидая Амоашея, который как сообщнику должен был, согласно уговору, отдать ему часть выручки. Конокрад не показывался. Растревожившись, старик призвал к себе Скороамбэ. Тот ответил, что, дескать, не может, занят… Делать нечего. Поп проглотил обиду и стал прикидывать в уме, как быть.
Последним узнал о набеге на конюшню боярин. Перепуганные управляющие сперва замешкались, они надеялись, что сами изловят воров и вернут рысака восвояси. Отправили челобитную в волостное управление, в префектуру, повсюду разослали лазутчиков, собрали отряды… Но вскоре отчаялись: поняли, что все без толку, и послали боярину в Бухарест депешу о том, что случилось.
Боярин хотя и увяз по горло в увеселениях, но тут же спохватился и — к высшим чинам. Отдали суровые приказы во все префектуры, поставили кордоны во всех таможнях, проездах и заставах, перевернули вверх дном все воровские притоны, обыскали все известные их тайники, схватили и посадили в колодку многих заподозренных, пообещали за поимку тысячу лей в награду. Только все напрасно… Даже кто увел коня — не знали. Первые подозрения пали на Амоашея. Но может, это и кто другой.
В конце концов боярин с пустыми руками вернулся к себе в имение и начал розыски на свой страх и риск — через бродяг и батраков, которыми наводнил базары и ярмарки.
Между тем Эгон ждал в горах, на Лошадином мосту, и прямо удила грыз от нетерпения. Он привел с собой на обмен табун рысаков, но день Ивана Купалы миновал, а Амоашей так и не показывался. Объявились другие конокрады, помельче, с прекрасной добычей. Эгон в их сторону и не глянул. Но все отчаяннее допытывался, где Амоашей и где белый скакун. Никто не мог ему ответить. Наконец со страшной бранью отправился он восвояси, негодуя на пренебрежение, выказанное валахом.
Сыщики Маргиломана добрались тем временем и до попа, и тот встретил их больной и благостный. Он ничего не знал и тем не менее посулил, что попытается выследить разбойника. Только хотел он говорить с самим боярином, и по секрету.
Боярин тут же послал за ним бричку и принял его, как именитого гостя, понимая, что это за птица.
Священник, лакомясь вареньем, потягивая кофе и опрокидывая одну за другой стопочки цуйки, повторил, что ничего не знает. Но обещал, что по мере слабых своих сил начнет розыски и они уж как пить дать наведут его на след белого жеребца. Есть у него свои средства. Пусть только боярин откроет, у кого купил лошадь.
Какая уж тут тайна — у Яни.
Поп, заслышав это имя, глубокомысленно подпер рукою подбородок.
Яни был грек, родом из Пирея, вырос в Венгрии, женился в Буковине; он скупал оптом зерно на Украине, в Австрии славился как барышник, в Малой Азии — как торговец коровами, в Стамбуле был известен как перекупщик «живого товара», а в Молдове слыл знаменитым браконьером и проводил несколько месяцев в году на румынских ярмарках в Галаце и Бухаресте.
— А у Яни он откуда? — спросил священник.
— Откуда? Он аглицкий.
— Быть того не может! — закричал поп.
— Как это не может быть? Мне и давеча коней оттуда доставляли.
— Почем ты знаешь?
— А потому я знаю, что есть у меня все родословные. У скакуна — честь честью — и грамоты все были. Чистокровный. Папашу его так-то звали, мамашу — эдак… — И у боярина аж рот на сторону, пока он слова эти коверканные выговаривал.
— Бумаги-то липовые, — отрезал поп. — Жеребец — из страны, где лошадей не крестят в примарии и не выдают им купчую с именем и родословной. Слишком уж он дик… Ты по имени его когда-нибудь кликал?