Рассвет застал попа с русским в высокой и густой, как завеса, кукурузе; и вдруг они увидели коляску грека: убранная с истинно восточной роскошью в золото и пурпур, она въезжала в полосу укреплений. На козлах, кроме кучера, сидел конюший, а два гайдамака с карабинами скакали по обе стороны.
Немного погодя зашуршала кукуруза и с противоположной стороны выскочил на белом коне Амоашей, держа рядом на поводке другую лошадь. Поп подтолкнул локтем русского — мол, погляди, что происходит. Русский глазам своим не верил. Он ожидал, что его любимец переменился. Такого он и не мог себе представить. Конокрад не посмел коснуться лошади. Не решился осквернить ее великолепия. Свет играл на ее гордой белизне, как на мраморе, Русский не стал долго думать, он засвистел своего казачка, с которым обошел — как с разрыв-травою — всю страну от края до края.
Белый жеребец под конокрадом остановился как вкопанный, навострил уши, задрожал и, вытянув шею в направлении зова, ответил долгим ржанием. Он застыл, прислушиваясь к звуку. Все повернули голову. Конокрад, заподозрив ловушку, схватил поводья зубами, раскорячил ноги, вонзая шпоры, и потянулся за пистолетом. Но не успел его вынуть: из кукурузы выскочил казак и одновременно послышался по-русски окрик: «Стой!» Конь застыл белой скалою, не сводя глаз с хозяина. Напрасно конокрад вонзал ему в бока шпоры. Теперь никакая сила в мире не могла сдвинуть его с места.
Русский облегченно вздохнул — словно гора с плеч — и отдал новый приказ. Конь вздрогнул. И прежде чем конокрад спешился, Мурад рухнул на землю, подмяв под себя левую ногу всадника. Все, даже стоявшие далеко, слышали, как кость хрустнула.
Еще один приказ хозяина, и жеребец вскочил, оставив конокрада на земле.
И тогда казак, обезумев от радости, крикнул: «Мурад!», а конь, словно желая обнять его, встал на дыбы и устремился к нему навстречу. Священник позднее рассказывал, будто он видел у коня на глазах слезы. Прыжок — и русский оказался в седле. С быстротой молнии ринулся он на коляску и вырвал мешок с деньгами из рук окаменевшего грека. И, залихватски выругавшись, прежде чем кто-либо пришел в себя, скрылся на востоке, поглощенный солнцем, в которое вошел, как в гигантское поле света. За ним оторопело бежала кобыла, приведенная конокрадом; она ржала, призывая исчезнувшего скакуна.
Перевод с румынского Татьяны Ивановой.
Раду Косашу
ОЛИВКОВАЯ ВЕТВЬ
Тинибальда предложила уйти в горы, на Пьятра Краюлуй, чтобы забыть обо всех и вся. Я любил ее. У нее были широкие бедра, но ей на это было наплевать. Совершенно. Ее не волновало, что тесные платья, которые она носила, не шли ей, зато Тинибальда обожала яблоки джонатан и грызла их постоянно, остальное, говорила она, неважно… Она верила в мой талант, но, когда я спрашивал, что она больше всего в нем ценит, отвечала, что я и без подробностей не умру. Что ж, не умру, конечно, другие и от голода не умирали. Ее отец, к примеру, в тридцать восьмом объявил голодовку. Ну и что, умер? Не умер. После его пятнадцатилетнего участия в профсоюзном движении — с сорок пятого по шестидесятые годы — Всемирное общество защиты мира назначило ему пенсию. Тинибальда боготворила его, но меня с ним не знакомила.
— Вы психологически несовместимы.
— С чего ты взяла, что я психологически несовместим со старым подпольщиком?
— Уж поверь мне… Поехали лучше в Пьятра Краюлуй.
Моих денег не хватало даже на то, чтобы доехать до вокзала в Китилэ. Тинибальда заявила, что деньги — это вообще не проблема. Я расхохотался, и она потащила меня в кино.
Мне всегда везло на девчонок, которые просто с ума сходят по кино. Мое амурное образование шло рука об руку с кинематографическим. Я ни за что не сумел бы отделить одно от другого. Между ними была диалектическая взаимосвязь. Тинибальда появилась после «Сказания о земле сибирской» и «Кубанских казаков»; итальянский неореализм она заедала хлебом и яблоками. Она любила есть фрукты в кино и напоминала мне одну частную преподавательницу французского, которая в соответствии с сезоном приходила на занятия то с черешней, то с вареной кукурузой, то с черносливом. Она не давала мне сосредоточиться. К тому же еще и чавкала. А вот Тинибальда ела тихо и незаметно, в полутьме, никому не мешая. Она, можно сказать, смаковала фрукты. Нищета и пафос итальянцев захватывали ее, мелодраматизм не раздражал. «Ну и что с того, что это заставляет меня плакать?» — говорила она. С «Двух грошей надежды» Тинибальда вышла «мокрой тряпкой» — ее выражение — и в молчании шмыгала носом до самого дома. Держась за руки, мы поднимались по неосвещенной черной лестнице, я чувствовал, как вздрагивают ее плечи — она плакала. На втором этаже я прислонил ее к кухонной двери адвоката Маноловича и поцеловал долгим поцелуем. Она была податливой, мягкой и теплой. Вдруг за дверью послышалось: «Марчеликэ, ванна готова!» Мы быстро поднялись к себе.