Кажется, с той ночи и началось мое просветление, спать я пристроился возле вагона-цистерны. Черная, опаленная трава пахла смолой, лежать на ней было тепло и хорошо. Дул горный летний ветерок. Мне с детства нравился запах бензина, скипидара, которым дома чистили паркет. Тинибальда тоже не капризничала. Где ни остановимся на ночевку — «Если я с тобой — всюду хорошо»… «Боже, как здесь красиво!» В ту ночь мне приснился сон безо всякой психоаналитической мистики: будто я проснулся возле бака со смолой, спустился с гор к вокзалу в Синае, откуда мы начали свое восхождение. Там, прямо на вокзале, я принялся убеждать начальника станции, что должен отправиться на паровозе до Оради. «Хочу написать лучший репортаж в моей жизни, — говорил я. — Про ночь на паровозе. Хочу воспеть огонь, труд и железные дороги Румынии». Начальник станции не возражал, но одного не мог понять: почему именно до Оради. Да потому, что там в пятидесятые годы я добровольцем пошел в армию, хотя мог остаться на заочном факультете — служить в армии со всеми наравне было для меня делом принципа…
Утром Тинибальда поцеловала меня в лоб, потом в губы. Лица рабочих при этом идиллически засветились, на черном фоне сверкнули в ослепительной улыбке их белые зубы — точь-в-точь как на старых рекламах сапожной ваксы.
— Раз тебе такое приснилось — за дело! Едем в Бухарест, и немедленно, надо поговорить с Паулом.
Паула Тинибальда, конечно, не знала, но, как всякий член Общества Красного Креста, обладала восхитительной верой в гуманность слова и человеческих отношений. В том же дребезжащем сопровождении мисок и кружек мы спустились с гор в Буштенах, и я показал Тинибальде библиотеку, где в отрочестве во время старорежимных, по определению Тинибальды, каникул читал Мирчу Элиаде и Камила Петреску. «Знаю, знаю, ты рассказывал о своем темном прошлом!» Потом мы сели в поезд и поехали в столицу. Она уснула у меня на плече, надломленная, как оливковая ветвь.
Паул не возражал против репортажа с паровоза: «Что ж, поезжай, командировку оформим, когда напишешь — посмотрим». Я подумывал о местном маршруте, скажем, Сигишоара — Одорхей. Но Тинибальда была неумолима: «Снова по старым следам?» И правда. Сигишоара — это Диана. Тинибальда сохраняла неусыпную бдительность. Решили так: развернем карту страны, она закроет глаза и наугад ткнет в нее пальцем. Куда попадет — там и пункт назначения.
— Ты поедешь со мной?
— Конечно.
— Что же будет с институтом?
— Оформлю командировку, для меня всюду найдется работа.
Она положила карту на крепкие ляжки. Закрыла глаза.
— Тимишоара.
— Признайся, у тебя там что-нибудь было?
— Маленькое приключение в вагоне-ресторане. Очистил штук десять апельсинов в компании фантастической женщины.
— Подумаешь! Апельсин — не фрукт.
— А что же?..
В Тимишоаре она сопровождала меня всюду, включая управление железных дорог, где я торжественно объявил о том, что еду на паровозе скорого поезда Тимишоара — Орадя и что с техникой безопасности знаком. Пока я подписывал документы, а Тинибальда преданно маячила за моей спиной, начальник управления удивленно таращил на нас глаза. В этот момент ему наверняка казалось, что он присутствует на церемонии регистрации брака. Ему еще не приходилось переживать ничего подобного. Ночью, в двадцать три часа двадцать четыре минуты, я посадил Тинибальду в вагон, а сам по насыпи зашагал к паровозу. Как и в горах Пьятра Краюлуй, меня била нервная дрожь: камни всегда наводили меня на мысли о смерти, исчезновении. Увиденное, прочитанное, пережитое вспыхивало в сознании отдельными словами, обрывками фраз: «вокзальный киоск» — «Кио»[11] — «локомотив» — «Мальро» — «человеческая доля». В кармане у меня лежали блокнот и карандаш. К цианистому калию вел другой путь, со своей насыпью. Он не привлекал меня. Я никогда не думал о самоубийстве.
Машинист и кочегар приветливо улыбались, они уже ждали меня. Им еще не приходилось отправляться в рейс в обществе журналиста. Они были веселы, словоохотливы, спокойны, на черной от угольной пыли скамейке лежал большой развернутый пакет с луком и салом. Они ели, освещаемые снизу пламенем топки. Тут же и меня пригласили подкрепиться, говоря, что отправляться в путь на пустой желудок нехорошо. Я послушался. И вот состав тронулся, вначале я впал в почти буддистскую сосредоточенность, потом меня охватила страсть пролеткультовца, который на рабочего смотрит как на божество, а на интеллектуала — как на простого смертного; выбравшись из туннеля идолопоклонства, я с позиций неореализма взглянул на этих людей, с их детьми, зарплатой, женщинами, с их невинным старанием скрыть жизненные тяготы и рассказать лишь о своем добросовестном труде, лишенном героического ореола. Они мне нравились. Было тепло, темно, вспыхивали красные блики, ночь дышала тайной, крошечные вокзалы салютовали нам звоном лилипутских колокольчиков; степь молчала, чувственная, щедрая, лишь ночной полет нашей разгоряченной машины будоражил ее. Наше товарищество достигло уровня окопного братства, и я рассказал об одном из немногих своих железнодорожных приключений на линии Клуж — Орадя, когда служил в армии. Моей соседкой в вагоне второго класса оказалась тогда ничем не примечательная крестьянка, она мне в матери годилась, но, кажется, не догадывалась об этом. Мы с ней словом не перемолвились, разве что переглянулись, и, лишь только поезд нырнул в туннель, обнялись да так и просидели весь долгий путь до Оради. Там она не успокоилась, пока я не обещал, что на следующей неделе приеду к ней в Ножорид.
11
Кио — герой романа Андре Мальро «Человеческая доля», покончил жизнь самоубийством, отравившись цианистым калием.