Я никогда больше не встречал женщин, с которыми расстался. Со дни появления репортажа прошло девять лет, но — как и предсказывала Тинибальда — я и впрямь не научился писать о том, чего не испытал, не научился выдумывать, чтобы выжить. Однако до сих пор рана моя не зажила — время от времени я звоню любимой женщине и вместо слов тяжело дышу в телефон — в знак того, что я существую. После чего вешаю трубку.
Перевод с румынского С. Флоринцевой.
Мирча Хория Симионеску
ГЕОГРАФИЯ И КАША
На мякине меня не проведешь! Я — стреляный воробей, хоть мне еще и шестнадцати нет, и переэкзаменовку на осень я еле выклянчил. Не верите? Спросите господина Икима, он вдалбливал мне тригонометрию и повторял: «Обломаю об тебя синус-косинус, будешь меня помнить», с этим и табель выдал. У доски трудно доказывать, что котелок у меня варит, но кое в чем посложней я дока. Вот скажем, дядя Таке командует противовоздушной обороной и вечно торчит на башне примарии, но я-то лучше его знаю, что ни один самолет, жди не жди, не загудит у нас над крышей раньше положенного часа. Это им ни к чему. Нет у них на то оснований. Бомбежка — дело ответственное, шаляй-валяй им не занимаются, не в игрушки играют — воюют. Вчера стоило только дяде Феликсу потереть руки и оставить в покое приемник, как сквозь чириканье на коротких волнах прорвался Лондон: «Немец сел в большую лужу! Честь ему и хвала! Лавочка накрылась!», или что-то в этом роде, и я уж было решил, что войне конец и можно будет поехать отдохнуть в Эфорию.
Но, честно говоря, не так уж все складно, самолеты не стая уток, и палкой их не разгонишь. У них свой порядок. Каждый день в тот же час, тем же строем, с той же целью, неизбежно и непреложно, как чай поутру в те времена, когда мы его еще пили, прилетают самолеты. Назвался бомбардировщиком, соблюдай расписание, а то тебя дети малые засмеют, — а не будь у них расписания, как бы я, скажем, встречался с Мариленой, купался, ходил в «Глорию» на фильмы с Генрихом Георгом и ругался с дурнем Тимишем из-за марокканских марок?! Красота — самолеты выныривают из облаков, стой себе и поглядывай, что они делают и что будут делать, а тем временем их мощный гул накатывает на тебя, и аэростаты заграждения ему не помеха. Потом, если не веришь в чудеса, увидев самолет над головой, спасай шкуру в любой канаве, в любом погребе, потому что положенный час — не час и секунда — не секунда, а грозный, жестокий, смертельный миг, который обрушивает на тебя металлический град и огненную бурю.
Но сегодня расписание может измениться, самолеты прибудут несколько позже, дело в том, что ночью у меня прихватило живот, и я часа два торчал в саду, глядя в небо: над Киндией клубились тучи, погодка для бомбежки не та, что надо. Голову даю на отсечение, так оно и будет, расчет и учет вероятностей подкрепляют мою уверенность.
И плевать мне на сирену, которая воет так, что кажется, будто лиловые ленты вьются по небу и задевают верхушки тополей. Пусть надрывается как ненормальная за целый час до налета, это означает только то, что и она, как и все вокруг, потеряла от страха голову, что немецкое командование заставило всех наложить в штаны, да будет мне позволено такое выражение, и всем мерещится невесть что. А как же быть с полной победой, с воззваниями, фюрером, «новым порядком» и прочими фанфарами?
Да никак! В конце концов, до начала бомбежки времени у меня предостаточно, и я вспоминаю, как мы с дядей Тандикэ ходили на рыбалку и ничего не поймали, кроме двух жалких пескаришек, как сладко мне спалось под ивами, а шелковистая гладь воды так и манила потом искупаться. Времени хватит, чтобы вспомнить и ту блаженную пору, когда мама готовила обед и звала нас, и пар поднимался над тарелками, а рядом стояла плетенка с душистым румяным хлебом, и Титире, мой братец, шептал, что на третье у нас птичье молоко, или, скажем проще, скворчащие оладьи — он их видел под салфеткой на кухне. Час до налета — вечность, можно привести в порядок планшет, карты и компас и трижды схорониться в какой-нибудь канаве. Если, конечно, она не кишит медведками и сколопендрами, которые вылезли послушать сирену. Все, что происходит вокруг, кажется мне несусветной глупостью, словно кто-то поставил себе целью перебалтывать нам мозги, а впрочем, так оно и есть, и немцы в этом преуспели.
Я смотрю из окна сарая: дядя Таке и три солдата бегут к будке на переезде. Железнодорожники торопятся, у них свои маневры. За мостом разводят вагоны по запасным путям. Можно не беспокоиться: составы не разбомбят. Вагоны разнесут по отдельности, как это не раз уже бывало. И лучше всех это знают железнодорожники, поэтому и ругаются, натягивая маскировочные сетки на пушки и зарядные ящики, полнехонькие, только из арсенала. Честно говоря, жаль только сеток — остальное пусть летит в воздух! Дядя Таке, начальник противовоздушной обороны, пыхтя, прыгает по шпалам от стрелки к стрелке, размечтавшись об ордене «Боевая доблесть», а госпожа Врэбяска — на той войне за ней охотился цеппелин — спешит угнать индюшек, застрявших среди проволок семафоров: не дай бог, американские пулеметы расстреляют.