Ну и дождь! Им такое и во сне не снилось. Жуть берет, наступает отрезвление, им холодно. Все на них промокло. Они насквозь промокли, вода с них течет ручьем. А дождь все льет и льет, зубы у них стучат все дробнее, дробнее, они дрожат от холода. А вот та, плачет она, или это капли стекают с бровей на ресницы. Глянь! Там что-то шевельнулось. Что это? Широкие листья с каплями воды слишком тяжелы, ветка, чересчур нагруженная, не выдерживает их веса. Обламывается и шлепается на землю. Страшно… Два тела прижимаются друг к другу, влажные, ищущие поддержку, нежные, тугие, вымокшие. И волосы у них мокрые, висят прядями, вода стекает с них струйками. Сотни ручейков бегут по плечам, груди, по спине и по лбу. Конца этому не видно.
И все еще конца не видно.
И все еще не видно.
Они плачут в унисон с журчанием воды. Теперь дождь хоть и барабанит по листьям, но тихо. Правда, отовсюду еще льет. Вода еще отовсюду стекает на землю, впитывается в землю, течет по канавкам меж корней, вниз, куда-то в долину, утекает, утекает куда-то вдаль. Может быть, там, меж стволами, где светло, уже тише. Там капает, но редко. Да и эта капель кончается. Постепенно.
Хорошо, что ни гром не гремел, ни молнии не сверкали. Девушки улыбаются. Зубы, белоснежные, меж бледными от страха губами. Никого кругом, кто бы это видел, ни одного человека. И ни единой капли больше сверху. Ничего, но у них все вымокло, и кожа у них гусиная от сырости. А по спине бегут мурашки. Комья земли, аморфные, мягкие, черные, застревают меж пальцами. Туфли они перевернули. Смеются.
Птица чирикает. Не пострадало ли гнездо? Синий глаз вверх, на крону, запоздалая капля — в глаз. И опять смех. Все еще ни души вокруг. Платок долой. Тряхнем кудрями, капли с волос. Блузку долой. Юбку долой. Щеки опять розовеют. Откровенный взгляд друг на друга.
Последние капли выжимают из юбок и блузок, волосы расчесывают пальцами. А потом, когда все подсохло, они отправляются домой. Идут не спеша, рука в руке, как две сестры, спокойно; теперь их никто не подгоняет, никто и ничто. И вновь сияет солнце…
Она замолчала, смотрит в сторону.
— Вот и все, — говорит она. — Больше нечего рассказывать.
А он? Он собирался было рассказать что-нибудь о своем заводе, как он проектировал агрегат, как проект приняли, но поначалу все были против, и директор тоже, и как в конце концов он все-таки оказался прав, его премировали, он купил себе машину, «фиат-1300».
Он достает из пачки сигарету левой рукой, правая затекла — слишком долго он держался за сетку. Теперь вены наполняются кровью, вздуваются на тыльной стороне руки, обретают фиолетовый цвет. Закурите? Он предлагает сигареты, она берет из пачки одну, он дает ей прикурить. Она затягивается. При этом она смотрит на него, рот ее чуть кривится в улыбке, едва заметной, но достаточно уверенной, чтобы поубавить его самоуверенности, заставив его искать выход, которого он не находит. О чем им говорить? Что за дурацкое предложение, рассказать о каком-нибудь событии из жизни. Но теперь ему нужно что-то сказать, иначе молчание затянется надолго.
— Жил однажды человек по фамилии Оружейник. Оружейник… — Он вынул сигарету изо рта, погасил ее и сильно выдохнул.
Она смотрит, как струя воздуха рассеивает остатки дыма, смотрит на его подбородок, видит щетину, которую он только что потер рукой, и снова слушает его…
— Фамилия эта редкая, один из его предков во время Семилетней войны попал в Трансильванию, был, видимо, наемником, фамилия как-то вдруг объявилась, ее упоминали вместе с упоминанием косицы и трубки, принадлежала она плотнику, ремонтировавшему алтарь, тогда еще, а потом у него родились сыновья, один из них стал сапожником и отцом сына, который в виде исключения стал не сапожником, а каретником (причина неизвестна). Этому ремеслу два поколения Оружейников оставались верны, их уважали, они пользовались авторитетом в цехе каретников, и шкаф, в котором хранились цеховые грамоты, стоял в сенях рядом с ларем, в котором хранилась пшеница. Грамоты были испещрены витиеватыми подписями, украшены штампами и печатями.
А позднее, через много лет, началась война, первая мировая война, и сын Оружейника стал оружейным мастером в армии кайзера. Когда война была проиграна, он вернулся, женился и тоже родил сына. Но тому не суждено было стать ни оружейником, ни каретником. Для следующей, для второй мировой войны слишком юный, для каретного дела отца более ненужный, он стал инженером по машиностроению. И он тоже отец, у него есть сын, и он подарил малышу конструктор, с колесиками, винтиками и гайками, с пронумерованными деталями, из которых, свинтив их в должном порядке, можно смастерить автомашину, кран и экскаватор, и для него, шестилетнего, они значат то же, что для его отца проекты, машины, которые он конструирует, или «фиат», в котором он ездит, часто с женой и сыном, весной, например, когда леса пахнут смолой, плющом и перегноем, и над всем сияет солнце…