И когда уже больше думать становилось не о чем, он думал о барине. На свадьбу Терезы приехал один из двоюродных братьев Яноша, перебравшийся в горы, в село, откуда родом была его жена. Он рассказывай, что Тибор Бароти поступил на деревообделочный завод, на хорошее место, в контору, что теперь он опять одет по-господски, каждый день бреется и живет один в прекрасной комнате, в доме для служащих завода. Он живет там уже три месяца с лишним, и никто еще не видел его пьяным.
— А мебель какую-нибудь он привез с собой? — спросила Тереза: ее осенила мысль, что теперь, раз граф устроился, то, может статься, он возьмет обратно зеркало.
— Какая там мебель? У него больше ничего нет. Все продал в городе, когда открывал трактир, — объяснил ей родственник.
— Все дочиста?
— Что мог нести, тащил на базар, книги завязывал в простыни, в узлы, да так и продавал. А мебель у него кто-то купил, погрузил в поезд и увез в Тыргу-Муреш. Разве вы об этом не знали?
— Да, что-то слышали, но ведь мы там не были, своими глазами не видели. И на все деньги он открыл трактир?
— На все. Там, на краю скотного рынка, у городской заставы. Я туда попал как-то раз, пили мы магарыч с одним человеком, который купил у меня телку. Он прислуживал, убирал за нами.
— Граф?
— Он сам, граф.
— Ай-ай! И как же он тебе прислуживал?
Янош знал эту историю так же, как ее знали все на селе. Он тоже тогда хотел сходить в графский трактир, но его все задерживала то жатва, то молотьба, и, пока он собирался, граф обанкротился. Люди говорили, будто он закрыл свой трактир потому, что сам же пропил его.
— Прислуживал, как всякий кельнер. А на стенах, наверху, висели эти большие картины — покойная барыня, когда была молодая, его дед в полковничьем мундире, потом охота в лесу.
— Стало быть, он их не продал?
— Предал, когда закрывал трактир.
— У них всегда так: продают, продают, а все-таки еще остается.
— И он наливал тебе водку?
— Наливал, разрази меня бог, если вру.
— А теперь, говоришь, он капли в рот не берет?
— Не берет. Только надолго ли это?
И Янош, лежа в постели, спрашивал себя: разве у Тибора Бароти это надолго? Огонь в печи бросал яркие блики на чисто подметенный пол, на спинку кровати. Янош следил за их игрой, и у него смыкались глаза. Он в полудреме размышлял: граф, у которого было такое состояние, продал дом за бесценок, и никто в этом не виноват, потому что государство у него дом не отбирало. А сколько добра! Он до конца дней мог бы жить, распродавая его понемногу! Вот теперь у него и служба есть, разве плохо было бы, если бы он сохранил свои пожитки? Экое горе это пьянство! Барыня, его мать, как будто тоже пьяной умерла, так что и неизвестно, от болезни она слегла или от вина!
В одну из таких одиноких ночей Яноша разбудил громкий лай собаки. Кто-то ходил по двору. Янош приоткрыл дверь, чуть-чуть, чтобы не настудить в кухне, и увидел на белом снегу, под ледяным светом луны, знакомую тень. На этот раз он даже не удивился — он так много думал о графе, почти поджидал его.
— Входите, барин! Входите, собака привязана.
Граф вошел. Он трясся от холода, руки и ноги его онемели, лицо как будто опухло. На нем не было ни пальто, ни куртки, ни кожуха — ничего, кроме городского костюма, чего-то вроде платка на шее и туфель, которые от набившегося в них снега потеряли форму и казались огромными.
Янош торопливо разжег огонь, не зная, о чем спросить графа, чем его потчевать. Он еще не совсем очнулся от сна, и ему стало холодно. Барин уселся на лавку, с его обледеневшей одежды закапала вода.
— Разденьтесь, барин. Сядьте поближе к печке. Чего бы дать вам поесть? Молоко наверху, дочка, когда шла спать, взяла с собой кувшин, хотела поставить простоквашу. Вы знаете, что я выдал дочку замуж? Хотите немножко картофельной похлебки?
Барин кивнул головой.
— Только бы погорячее! — пролепетал он.
— Я думал, вы на деревообделочном заводе… — тихо сказал Янош.
Его разбирало любопытство, но задать вопрос прямо он не осмеливался, хотя на этот раз, кажется, чувствовал себя с господином графом гораздо проще.
— Я уже десять дней не там. Меня уволили.
— Узнали о вашем происхождении… и не захотели…
— Нет, они с самого начала знали. Меня приняли, но… я заболел, пролежал пять дней, и за отлучку… без уважительных причин… Теперь ведь так!
Граф ел быстро и красиво, держа ложку длинными, еще не совсем отогревшимися пальцами и откусывая хлеб, как это делают господа, а не кроша его мелко, по-мужицки. Янош налил ему еще тарелку, и граф так же быстро и красиво съел и эту.