— Тиби, подари ему что-нибудь!
— Правда! — обрадовался граф. — Я сделаю ему подарок. Погоди, Лаци, давай сюда шкатулку! Сколько ему причитается за тринадцать дней работы, Лаци? Десять форинтов пятьдесят филлеров. У тебя найдется сдача с форинта, если я тебе дам одиннадцать? Нет? Ну, как же нам быть? Лаци, у тебя нет пятидесяти филлеров? Мама, нет пятидесяти филлеров? Ладно, Янош, останется за мной. Я тебе их присчитаю, когда другой раз будешь у меня работать. Держи десять форинтов. Так. Хорошо! А сейчас ты получишь подарок. Такой подарок, какой способен сделать граф. Вот так. За то, что ты несчастен. Что ему дать, мама?
Но графиня уже опять заснула, прижавшись лбом к крышке рояля. Янош изумленно смотрел на деньги, которые держал в руке, на стекающие на рояль свечи, на большие картины по стенам, на неверные шаги графа. Лаци, которого мысль о подарке испугала так, как будто ему предстояло подарить что-нибудь из собственного кармана, потянул Яноша за рукав.
— Идем, чего тебе еще надо? Сам видишь — господа забавляются!
— Не тронь его, я сделаю ему подарок! — вдруг заревел граф так грозно и оглушительно, что Лаци нырнул за печку, а вконец ошеломленный Янош замер на месте.
Граф несколько раз прошелся по комнате, на минуту прислоняясь то к креслам, то к столу, и широкими нетвердыми шагами направился к стене за роялем. Его сильное, гибкое тело протиснулось за рояль, и белые руки сняли со стены огромное зеркало в золотой раме.
Лаци кинулся и подхватил зеркало, ибо руки графа так держали его, что оно чуть не упало на рояль и на голову графини.
— Бери его, Янош! Оно твое! Это господский дар! Дед привез его из Вены. Бери, бедняга, и помни обо мне, который… который… — И граф снова заплакал. — У меня уже нет жены. Она умерла, я похоронил ее! — И рука графа затрепетала в воздухе, точно белый голубок. Янош, который не знал о смерти молодой графини, страдальчески вздрогнул, но Лаци, усмехнувшись, подмигнул ему, и он понял — граф говорит так от огорчения, что остался без жены.
— Ну, иди! — внезапно, словно всхлипнув, коротко отрезал барин.
Янош и Лаци унесли зеркало. В гостиной остались рыдающий в кресле барин и спящая у рояля барыня.
Янош с большим трудом притащил зеркало домой. Он с досадой думал об оставшихся за барином пятидесяти филлерах и в то же время гордился полученной дорогой вещью. Однако, когда зеркало оказалось в комнате, Яношу стало не по себе. Он прислонил его к шкафу и вечером, входя в дом, опасался взглянуть в него. Кто знает, еще увидишь в его глади что-нибудь такое, чего не следует видеть, — тень или, скажем, привидение! Он не привык к зеркалам. Да и дети, которые ползали на четвереньках, то и дело стукались о раму. Кто-то из соседей помог Яношу унести зеркало на чердак…
«Бедный граф, — думал теперь Янош, — где он?» Граф и его мать распродали землю, участок за участком, и пропили деньги, а после войны у них отобрали то, что осталось. Граф уехал в город, хотел что-то предпринять. За что он только не брался! Барыня померла. Где он теперь, никто о нем больше ничего не слышал. Отчаянный пьяница был! И бабник, бедняга, что с ним поделаешь! Одно слово — барин! Человек десять или двадцать крестьян раскупили часть земли графа. Как говорит старик Сильвестр: «Если бы он не продал, негде бы нам было купить». Дорого, да, он продавал дорого, за землю приходилось работать, платить, но все-таки они ее покупали. А то, что граф не успел продать, потом отобрало у него государство, теперь это государственная ферма. А граф гниет где-то… Прости его, господи, был он без царя в голове!
Янош задул лампу и сошел по ступенькам террасы. Дети должны сейчас прийти, если они не совсем одурели. Пока Янош сидел дома и думал о другом, его гнев утих. Надо затопить печь, не помрет же он от этого! Разве они на поле отдыхают? Тоже работают, бедняги!
За воротами как будто мелькнула тень, и, в ту минуту когда Янош ее увидел, пес Букши тихо заворчал, а потом разразился лаем.
— Эй, кто там? — громко спросил Янош.
Тень прошла мимо толстого бревна в воротах и показалась между прутьями решетки.
— Сильвестр, что ли? — еще раз спросил Янош и направился к воротам.
Тот, кто был снаружи, осторожно толкнул створку. Перед Яношем стоял человек в одежде рабочего, и, насколько можно было заметить при свете луны, довольно поношенной. Он медленно снял шапку и стоял молча, с непокрытой головой, поросшей редкими, словно слипшимися от пота волосами. Янош тоже молчал, ожидая, пока тот заговорит.
— Это я, Янош. Не узнаешь меня?
Голос и какой-то особый блеск глаз пришедшего заставили Яноша воскликнуть, прежде чем он успел подумать: