Паша сидел рядом с дедом, бросив меж колен жаркие руки с набухшими жилами, и слушал, как часто и шумно толкается в ребра кровь.
Дед рассказывал про такое же знойное лето, только очень-очень давнее. Из его рассказа выходило, что то, далекое, лето было как бы его, дедово, а это, нынешнее, — Пашино. В нынешнем лете ничто деда живо не затрагивало, не волновало. А то, далекое, — где и сушь, и безветрие, и даже гусеница вредная на черемухе были такими же, как сейчас, — то далекое лето было деду по-прежнему дорого и ярко. Он жил в нем, как живут в сегодняшнем дне, переживая все, что случилось когда-то, ревниво, взволнованно и деловито.
— Иду я, друг Паша, через лес. Слышу — гудит. А я молодой, веселый, ни черта не боюсь. Гудит — пускай гудит. Иду, посвистываю. Потом все же остановился, слушаю. Гудит! Да как! Печь до неба поставь, дров полную наложи — вот так она и загудит. Пожар! Побежал я. Выбегаю на просеку, гляжу — лошадь привязана. Бьется, копытами землю перепахала, кричит. Подбежал я к ней, смотрю — Чайка, нашего лесника кобыла! Я ее отвязываю, а у нее — слезы на глазах. Во какие! Я кричу: «Корнеич! Корнеич!..» — так лесника звали — не откликается…
Дед рассказывал, как заплыли они с Чайкой в лесное озеро и как пожар подступил к его берегам, а потом, к счастью (для кого, конечно), ветер переменился и в сторону подул — на болото.
— А у меня, друг Паша, голос неузнаваемый с того случая. Раньше был высокий, тонкий, а с той поры хриплый. От переживаний, знаю…
— А Корнеич? — спрашивал Паша.
— Сгорел Корнеич… Да что там Корнеич — две деревни дотла сгорели, друг Паша! Во как ветер подул — кому на счастье, а кому на горе…
— А сейчас может быть такой пожар? — спрашивал мальчик. — Здесь может быть?
— Сейчас? Здесь? — Дед ухмылялся. — Нет! Не может. Разве это сушь? Ерунда, а не сушь. Тогда земля в пыль и камень обратилась. Теперь не та природа, друг Паша…
Мальчик не знал, верить ему или нет. Наверно, так и есть, как дед говорит, только ведь каждому хочется, чтоб и у него хоть раз в жизни было такое же великое и страшное лето…
А потом дед рассказывал, как вернулся в деревню на кобыле, а его уж и не ждал никто. Дед говорил, молодо подбоченясь, с прищуром да щербатой улыбочкой. Видно было, что гордится он своей молодой ловкостью и быстротой, своей удачливостью и везеньем, дорожит своим далеким знойным летом. И в его острых еще, но уже выцветших глазах Паша видел сполохи лесного пожара, в них мелькало порой рядом с веселым — грозное, и у мальчика просыпался тогда меж лопаток легкий холодок.
Дед глядел, усмехаясь, в небо. Там, в глубокой синеве, тихо летал биплан, самолет лесной авиации, — кружил над поселком, над лесом, над озером. Изредка с неба слышался голос: «Все в порядке. Все в порядочке». И вдруг: «Мамаша, ставь щи. Иду домой!»
Паша просыпается, потягивается, хрустит косточками и, еще не открыв глаза, знает: комната полна солнца. Оно давит на плотно прикрытые веки, пробивается сквозь них, требует: «Открывай! Открывай глаза!» А он еще и сопротивляется потихоньку, не сразу впускает в глаза солнечный свет.
Пробуждение — радость! Большая, сильная радость. Веселым подвижным комком подступает она к горлу, раздвигает грудь, кипит, рвется наружу. В этой радости все: и зябкое огневое прикосновение росистой травы, когда прыгнешь в нее из окна; и душистая прохлада еловой аллеи, по которой он побежит к реке; и упругие солнечные лучи — вот они толкают его в грудь, он чувствует их приятные, мягкие толчки… Все радостно — каждый звук и запах, каждое прикосновение. Звон ведер на улице, стук да бряк умывальника, смех за стеной, звяканье ложечки о стакан.
Видно, дед Лёлин встал… Мальчик представляет себе холодную струйку на костистой дедовой спине и вздрагивает, настолько сильно это ощущение. Каждая клеточка в нем кричит: «Живу! Живу! Живу!»
С бессмысленно-ликующим криком вскакивает он с постели, прыгает по комнате, кидает к потолку подушку, молотит ее кулаками. «Ты что, с ума сошел!» — врывается в комнату бабушка и застывает на месте, задохнувшись от гнева, в который ее приводит всякое нарушение порядка: нечто похожее на гибкую тоненькую рыбу вылетает через окно в сад — мягко, плавно, будто при замедленной съемке.