Как-то, войдя в Кронину комнату, я даже вскрикнул от удивления: сквозь линию вражеских укреплений мчалась кавалерия — двадцать конников с саблями наголо!.. Кавалерии у Крони раньше не было, это точно. Значит, он достал где-то или купил, чтобы… Нет, это невероятно! Когда я представил себе, как перед уходом в школу Кроня расставляет на полу оловянную конницу и от удовольствия вытягивает губы трубочкой, когда я представил себе, что он при этом думает, — у меня даже в горле защекотало. Моя тайна внезапно выросла и укрепилась, теперь она была и Крониной тайной. Значит, он откликнулся, значит, он принял мою игру! Значит, мы играем вместе, но храним это в тайне!.. Я ликовал.
А когда Кроня придумал пластилиновых врагов, я понял, что люблю его нежно и верно.
Всю зиму я наслаждался своей тайной. Всю зиму ходил на Пушкарскую и играл в солдатики. С Кроней, но без Крони. Я так радовался, заметив на полу перед окном что-нибудь новенькое, по сравнению с тем, что было прошлый раз… Значит, игра продолжалась!
Меня волновала эта тайная игра, и я боялся, что она вдруг кончится.
Я избегал встречаться с Кроней. Когда мама шла на Пушкарскую вечером, я всякими правдами и неправдами старался остаться дома. А если это не удавалось и я вынужден был видеться с Кроней — какие ж это были нелегкие вечера! Всякий раз я ждал: вот сейчас он улыбнется мне, подмигнет — и тайное станет явным… Вот сейчас он скажет: «Ну, повоевали и будет!» — или что-нибудь в этом роде…
Потихоньку разглядывая суровое Кронино лицо, я пытался понять, что он за человек, если так здорово умеет скрывать свои чувства… Свои я скрывал плохо. Я всячески старался обратить на себя его внимание, делал гримасы, покашливал и многозначительно поглядывал в сторону оловянной армии. Все напрасно. Кроня по-прежнему не замечал меня. Такое умение хранить тайну поражало и, признаюсь, даже пугало.
Помню яркий солнечный день ранней весны, когда, придя на Пушкарскую, я замер перед игрушечным уголком. Укрепления врага были окончательно сметены. Повсюду валялись поверженные пластилиновые человечки. Наша армия походной колонной с развернутыми знаменами возвращалась домой. В хвосте колонны под охраной конницы двигался обоз с трофеями: соломенные кони тянули соломенную телегу, а на телеге лежали конфеты, соевые батончики, шесть штук. Тут же торчала записка: «Угощайтесь нашими трофеями. Они не отравлены». Это был единственный раз, когда в игре участвовало слово, пусть не произнесенное — написанное, но все же слово. Я долго не решался съесть хоть одну конфету. Протягивал руку и не брал. Протягивал — и не брал. Наконец съел одну. Больше не тронул. И понял: игра кончается.
…Это было январским вечером тысяча девятьсот сорок второго года. Всего несколько дней прошло, как мы с мамой — да еще тетя Таня, дворничиха, помогла — отвезли на Кронверку отца, запеленутого в простыню. Тетя Таня все твердила маме хриплым своим, навсегда простуженным голосом: «Зачем костюм-то хороший ему? Продай на толкучке, на хлеб сменяй, вам надо, а ему уже ничего не надо». Мама не слушала.
…Мы жили на кухне, с окном, забитым фанерой и заложенным подушками. Мы топили плиту книгами, ломали стулья, шкафы, из своей хлебной пайки варили тюрю и глотали ее, обжигаясь. Хлеб, суп и каша — все вместе. Когда плита немного остывала, мы клали на нее матрац и ложились.
…Стук в дверь. Так поздно? Кто бы это мог быть? Дом пуст, почти вымер. Разве что тетя Таня…
Мама пошла открывать. Когда вернулась, впереди нее в кухню влетело тугое облако холода. Я плотней закутался в одеяло.
— Скорей закрой!
— Сейчас, — сказала мама, и кому-то: — Проходите сюда.
При тусклом свете коптилки я увидел высокого человека в белом полушубке, заслонившего собой проход.
Незнакомец кашлянул и глухо произнес:
— Я Кроня.
— Господи, Кроня! — Мама так и села на кровать. Я вглядывался в человека, который только что назвал себя Кроней… Кроня — здесь? Да быть этого не может!
— Господи, Кроня… — Мама замолчала. Потом, переведя дух: — Что Маша?
— Мама умерла, — сказал Кроня все тем же глухим, безразличным голосом. — Две недели уж. Без меня свезли. Даже не знаю куда.
— Горе, горе… Вот и мы папочку своего свезли, — сказала мама и, закрыв лицо руками, стала раскачиваться на кровати. Я очень боялся этого беззвучного, бесслезного плача и стал уговаривать ее:
— Мама! Не надо, мама!..
— Простите, я на минуту. — Кроня потоптался, оглядел нашу кухню. Я заметил у него на поясе кобуру.
Мама очнулась, опустила руки на колени.