Дина Калиновская долгое время появлялась у нас в доме всего лишь в качестве жены своего мужа — известного графика, иллюстратора моих книг Геннадия Калиновского. Не больше. Но в один прекрасный день она принесла с собой красную папку, положила ее в самом углу на стуле и как бы между прочим заметила, что написала роман и хочет, чтобы его на досуге почитали. Откровенно говоря, я тогда подумал, что это банальное дамское рукоделие, и почти целый год не притрагивался к папке, которая уже успела запылиться. Дина продолжала приходить к нам с мужем, но никогда не напоминала о своем романе.
Однажды я взял красную папку, развязал тесемки, стал читать, да так и не оторвался, пока не дочитал до конца. Оказалось, что Дина Калиновская отлично пишет.
Это был роман о жизни целого поколения некой еврейской семьи из Одессы, претерпевшей все ужасы двух войн и продолжающей жить в любимом до гроба городе. Я стал смотреть на Дину уже совсем другими глазами. «Но, может быть, это случайность?» — думал я. Такие случаи бывают, когда человек вдруг напишет замечательную вещь, а потом вдохновение исчезает уже навсегда. Но оказалось, что за это время Дина Калиновская написала еще несколько рассказов, я прочитал их: один другого лучше. А самое главное, что все они написаны на разном материале. Дина не стала особой «одесской» писательницей, последовательницей Бабеля. С таким же блеском и зрелым мастерством она, например, написала чудесный рассказ из жизни вологодской деревни, где портретная живопись соседствует с дивными вологодскими пейзажами, а язык образный, емкий, точный, северорусский, местами заставляющий вспоминать Лескова. Меня пленило в прозе Дины Калиновской гармоническое сочетание изобразительного с повествовательным, чему я всегда придавал большое значение, а также тонкий, ненавязчивый юмор, пронизывающий все ее рассказы.
Теперь уже Дина приходит со своим мужем, так сказать, «на равных».
Мне доставляет большое удовольствие рекомендовать но вую, еще никому не известную писательницу читателям «Нового мира». Надеюсь, проза Дины Калиновской будет оценена по достоинству, и уверен, что в ее лице наша литература обогатилась одним интересным писателем.
Валентин КАТАЕВ.
ПАРАМОН И АПОЛЛИНАРИЯ
Рассказ
Вечером дед Володя машинкой постриг Парамона под нуль, а Парамон, пока спал, об этом забыл. Утром проснулся — и не может понять, почему голову холодит. Потрогал макушку, потрогал затылок, вспомнил сугробчик желтых волос на полу, сразу встал, натянул штаны, футболку и, не умывшись, не поев, пошел показаться Аполлинарии.
По озеру еще слонялся сонным бараном туман, а тетя Маша Зайцева со снохой пошлепали на веслах в слободу, они работали в столовой, им надо было рано. На коньке за овсяным полем разбрелись коровы, там щелкал по земле тяжелым кнутом и покрикивал «и-их!» дед Володя. Черный безголосый петух с ненавистью посмотрел на Парамона. Парамон давно бы прибил петуха, потому что никакой вины перед ним не имел и не понимал, как можно ненавидеть без причины. Но, во-первых, петух принадлежал Аполлинарии, а во-вторых, он один остался на всю деревню. В прошлом году слободской магазин стал продавать яйца с птицефермы по восемьдесят копеек десяток, и вся деревня посчитала разумным за зиму своих кур съесть. И скушали. А яйца в слободе пропали. Теперь сидят без яиц, кукуют. У одной Аполлинарии три курочки остались да этот черный фашист.
К Аполлинарии идти через два дома на третий. Она уже встала, знал Парамон, сидит кашу ест или чай попивает. А если попила, знал Парамон, то самовар все равно стоит на столе, его дожидается, Парамона. Сама же Аполлинария в ситцевой кофте и в белом платке под окошком доплетает позавчера начатый воротник. Аполлинария на всю деревню первая кружевница, так старухи определили между собой. Она за зиму наплетет воротников и косынок, за лето туристы все раскупают. А она и летом плетет. Она не может не плести, у нее, если не поплетет день, начинают болеть руки, особенно ломит пальцы, знал Парамон.
Ворота Аполлинарииного дома были раскрыты настежь. Видно, успела натаскать воды из озера. Парамон вошел на мост, покачался на доске. Она торчала тут, когда Парамон еще не родился. Пришел цыган, знал Парамон, завел коня, а настил под конем проломился. Виноватый цыган заплатил Аполлинарии за нечаянное безобразие самоваром. Аполлинария осталась довольна.
Парамон покачался на скрипучей доске, покачался и толкнул плечом толстенную дверь. Аполлинария, как он и знал, возле окошка щурилась и улыбалась над валиком — плела. Над ней в простенке качался дразнилка-маятник, в руках у нее прыгали, щелкали коклюшки.