Выбрать главу

— Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!

— Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: «полон презренья ко всему»? Неужели ты решил отречься… от всего?

— От чего «от всего»? — не понял сначала Сережка.

— От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?

— Что? — остолбенел Ильевский. — Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..

Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко над городом катились серые валуны туч.

Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.

— Когда ты это написал, Сережа?

— Сегодня, когда жернова крутил…

— Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? — Она снова заглянула ему в лицо.

— Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, — сказал Сережка. — Меня это угнетает.

Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.

— Куда же ты все-таки хочешь бежать, Сережка? — спросила она немного погодя.

— Сам не знаю, — откровенно сказал хлопец. — Бывает вот такое… Бросил бы, кажется, все да и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель… С птицей на плече и с песней на устах… Развлекал бы их в горе, поддерживал бы… Потому что так, как сейчас, — невозможно. Задохнусь.

— К людям хорошо, но уйдешь от людей, Сережка, — сказала девушка грустно, — неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась, — призналась она. — И где бы ты думал? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка!.. Будто попала в совершенно незнакомый мрачный город. Иду мимо бараков, — знаешь, где склады были перед войной, — смотрю, обносят их колючей проволокой, в три ряда. Вышки уже стоят. Видимо, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Будто за одну ночь.

— Мастера. Набили руку.

— Прохожу мимо детской поликлиники, гляжу — тоже обводят проволокой. Вывеска: кригслазарет… Можно ждать, что, проснувшись завтра утром, увидишь, как весь город уже опутан колючей проволокой.

На лице Сережки появилась болезненная гримаса.

— Все-таки я прав, Ляля, — доверчиво прошептал он. — Давай бежать! Скорее бежать, Ляля! Пропадем.

— Куда, Сережка?

— Куда? Известно куда. К фронту, к нашим!..

Ляля задумалась.

— Хорошо, — сказала она после паузы. — Мы убежим, спасемся. А другие? Ведь все не могут убежать?

Ильевский не нашелся, что ответить.

— Ты говоришь, «к фронту». А дальше что?

— Вступим в армию и будем воевать.

— Воевать… Воевать можно всюду, Сережка. А где воюют — там и фронт. Разве бойцы гоняются за фронтом? Они сами его создают.

— Все это так, Ляля. Но не забывай одну вещь. Кончится война, и найдутся люди, которые всегда косо будут смотреть на таких, как мы. Скажут: они оставались у немцев, они жили под немцами.

— Кто так скажет? — вспыхнула неожиданно Ляля, будто Сережка тронул ее самую больную струну. — Бездушный ханжа будет, кто так скажет… Но не будет, не будет этого, Сережка. Правду о нас скажут наши поступки и наше поведение!..

Она умолкла, не на шутку разволновавшись. Сергей стоял у окна, покусывая губы. Воронье черной тучей кружилось над домами и садами.

— В конце концов, главное не то, где ты будешь, — немного успокоившись, продолжала свою мысль Ляля. — Главное — что ты будешь делать. Нужно, чтобы под оккупантами горела земля. Издали жечь трудно. Жечь ее нужно здесь.

— Я тоже об этом думал, Ляля.

— Думал? Это хорошо. Собственно, тут долго и думать нечего. Нужно начинать действовать, Сережка… Скажи мне, где тот танкист?

— Какой танкист?

— Разве ты не знаешь? Тот, который горел. Которого Власьевна с твоей матерью от огня спасли.

— А, Леня! — просиял Сережка. — Он уже работает. Устроился слесарем на заводе «Металл».

— Ты с ним говорил? Что за парень?

— Кремень парень, — сказал Сережка. — Наш человек, советский.

— Видишь, и впрямь выходит, что одно только местопребывание еще не изменяет человека, его внутреннее содержание, — сказала девушка. — Выходит, что духовную его структуру, внутреннюю сущность не втиснешь в паспорт и в место прописки!

— Конечно, — согласился Сережка. — Это не только прописка. Это каждое дыхание. За Леню я уверен, что, кинь его хоть на Марс, он и там будет нашим.

— Когда ты нас познакомишь?

— Хотя бы и сегодня. С работы он возвращается после пяти.