— А оказывается, нет?
— Нет, — облегченно и шумно, как вол, вздохнул под столом Валентин. — Слава богу, нет. Как только взялся за приемник, сразу увидел, что все у меня… на месте.
— Все-таки любишь?
— Все-таки люблю. Да ты и сам видишь, что у нас было, а чего не хватало. Как у той кумы, что похвалялась — если бы творог да мука, наварила бы вареников, одолжите дровец…
— Сказал бы, — засмеялся Борис, — что, учитывая и то и это, радио есть радио и требует соответствующих материалов…
— Материал!.. Был бы один материал, самый главный: голова на плечах да желание в сердце… А остальное приложится…
— Было бы стремление, — воскликнул Борис приподнято, — был бы порыв духа!..
— Тсс! — толкнул его ногой Валентин. Он уже сидел под столом в наушниках, как бортмеханик в кабине самолета. — Трещит!..
— Дай хоть один наушник! — Борис стремительно нырнул под стол, и коптилка погасла. Он не стал ее зажигать. Одним ухом приник в темноте к наушнику. Валентин прижался к другому. Они услышали бы стук собственных сердец, если бы прислушались к ним, а не чарующее потрескивание атмосферы.
— Валька, неужели это правда?
— Скажешь! — воскликнул Валентин. — Да ведь уже давно за полночь!.. «Коминтерн» не работает!..
— А ты уверен, что настроил на «Коминтерн»?
— А на что же еще?
Потом они слушали музыку, далекую, непонятную, прекрасную. Как будто перед ними открывались сказочные, полные неземных звуков миры, потерянные для них, а теперь вновь возвращенные усилиями их воли, их юношеского упорства. Значит, не напрасно они работали с такой настойчивостью несколько ночей подряд!
— Садись вот так, и будем слушать. — Валентин обнял в темноте сухощавое плечо Бориса. — Тебе удобно? — Валя становился даже чутким и вежливым, когда в душе у него была радость.
— Удобно, удобно, — прошептал Борис с благодарностью.
Так, сидя под столом, хлопцы и уснули, обнявшись, с наушниками в руках. И проспали бы они так до белого дня, если бы внезапно не послышались им гудки, полнозвучные, красивые, такие, как те, которыми они перекликались в детстве, разбуженные первым солнцем, взбодренные весенней свежестью. «Гу-у, гу-у, гу-у», — слышали они прекрасное, улыбаясь оба во сне.
Это были первые гудки московской радиостанции перед тем, как она начинает утром свои передачи, приветствуя весь мир бодрой государственной песней.
Как только стало рассветать, Борис помчался на Кобыщаны к Ляле. Он поднимался с Подола к центру по крутой булыжной мостовой, придерживая фуражку за козырек, чтобы ее не сорвало встречным ветром.
Шел он быстро, как всегда вприпрыжку. Собственно, это нельзя было назвать шагом, потому что он бежал на гору и с горы, никогда не уставая и часто удивляя этим несколько тяжеловатого, медлительного Валентина.
— Я когда-нибудь разберу тебя на части, как часовой механизм, — шутливо угрожал иногда Валька, — и посмотрю, что у тебя внутри. Почему ты никогда не задыхаешься?
— Что? — спросил Борис задумчиво.
— Разберу…
— Разбери, разбери, — серьезно соглашался в таких случаях Борис, задрав на Валентина свое кепи с невероятно большим козырьком. — Разбери. — Он совсем и не слышал, что именно его друг намеревается разобрать. Борис в это время витал мыслями где-то далеко…
Ветер бил сухим снегом, резал глаза. Из боковых переулков свистели сквозняки. На перекрестках снег яростно взвивался белыми смерчами.
С разгону Борис налетел на какую-то женщину, чуть не сбил ее с ног, а потом с бухты-барахты поздоровался с нею и побежал дальше, а она удивленно смотрела ему вслед: кто бы это мог быть? Вроде бы незнакомый, а здоровается… А впрочем, молодые растут быстро: за какой-нибудь год так вырастет, что и не узнаешь, чей он. Растут, растут…
На Гоголевской улице, возле сожженного универмага, тесной кучкой стояли женщины, глядя куда-то через улицу, вверх. Борис поднял свой козырек и застыл на месте: на фонарном столбе висел скрюченный мальчик-подросток.
За что он повешен? Кто он такой?
Борис ничего этого не знал. То, что он почувствовал в первую минуту, нельзя даже назвать страхом. Он просто забыл обо всем на свете, для него ничего не существовало, кроме одного: бумажки в боковом кармане рубахи. Только эта бумажка обрела вдруг ощутимую физическую тяжесть, и только ее Борис ощущал на себе. Он инстинктивно прикрыл грудь рукой.