— Наверно, сейчас никто в общежитиях не спит, все читают о победе под Москвой!
— И в «Волне коммунизма», наверное, не спят, мы и туда передали, — радостным голосом рассказывала Марийка. — Это здесь поблизости, колхоз так называется — «Волна коммунизма»… Ой, у меня до сих пор еще в ушах полно ветра! Мы так бежали!..
— С кем же вы в колхоз передали?
— Встретили Сашку Дробота, он к кому-то на коне приезжал…
— Кто этот Дробот?
— Счетовод тамошний, до войны был комсомольским секретарем на хуторе… Честный парняга!
— Честный, говоришь?
— Да говорю же — комсомолец!
— А какой там снег, Сережка, чудный! — щебетала Люба. — Всю дорогу барахтались. Я Марийку как толкну в сугроб!..
— А я тебя! Качала, как сама хотела!
Девчата разделись, забрались, смеясь, на лежанку и уселись, как горлицы, рядышком.
— Ну а теперь песни петь!
— «Широка страна моя родная!..»
До поздней ночи Сережка напевал с девчатами песни, по которым так соскучился в Полтаве. Здесь, в этом рабочем бараке, посреди занесенной снегом степи, для них словно бы не существовало ни запретов, ни опасностей, ни оккупации. В самом деле, еще никогда парню не было так хорошо, как в эту ночь. В перерывах между песнями Марийка говорила, что его бамбуковая палка годится на древко для знамени, и пообещала принести знамя в Полтаву, но не раньше чем весной, когда земля оттает, потому что сейчас, в морозы, она как камень и трудно вынуть то, что спрятано в ней… Весной, весной!..
«Она и сама как Веснянка!» — думал Сережка о девушке, глядя на золотые капельки веснушек, казавшиеся ему удивительно красивыми. Веснянка! Не будь здесь сестры, он сказал бы Марийке, что она как Веснянка…
Сказал бы или не сказал бы?
В четырех километрах от совхоза в глубокой балке притаился хутор Яровой, или, по-новому, колхоз «Волна коммунизма». Он раскинулся в стороне от большой дороги, спрятавшись в овраге, как в люльке, и это не раз спасало колхозников от налетов немецких бандитов.
Если другие села, расположенные ближе к дороге, то и дело подвергались жестоким нападениям проходящих войск, которые, налетев с большой дороги, глумились над населением, врывались в дома, переворачивая все в сундуках колхозниц, разбивая пасеки, уничтожая по дворам домашнюю птицу, то в «Волне коммунизма» такие погромы встречались значительно реже. Здесь еще и сейчас во дворах спокойно ходили гуси и утки, бегали поросята, удивляя каждого, кто попадал на хутор Яровой из других сел. Бывший председатель колхоза «Волна коммунизма» оставался и сейчас на этой должности. Он был беспартийный, но хороший хозяйственник, колхозники стояли за него горой, а немецкая администрация поначалу даже заигрывала с такими авторитетными людьми. Немецкие власти, конечно, не знали, что председателя колхозники и уважают именно потому, что он умеет лучше других охранять колхозное добро от оккупантов и блестяще саботирует их мероприятия… Не знало районное начальство и того, что весь хутор, собственно, представляет собой своеобразную партизанскую базу, что здесь в каждой хате выпекается хлеб для партизанского отряда, а в чуланах неделями отлеживаются раненые бойцы.
В этот затерянный в степи хуторок и прибыл сегодня ночью Ильевский с Марийкиным отцом. Едва смерилось, за ними заехал, возвращаясь с совхозной мельницы, бойкий мальчишка пионерского возраста. Через какие-нибудь полчаса его легкие, как скрипка, саночки пересекли открытое поле и начали спускаться по безлюдной улочке хутора.
В окнах хат уже вспыхивали огоньки. Женщины закрывали ставни, скликали детвору ужинать. На просторном колхозном дворе возле окованного льдом колодца еще скрипел журавель, — кто-то, запоздав, поил скотину. Тут, во дворе, Сила Гаврилович и Ильевский вышли из саней, поблагодарили паренька, который в ответ только свистнул и проскользнул на своей «скрипке» к конюшне.
Сережка, изрядно промерзнув за дорогу в своем городском пиджачке, спрятал, как в муфту, руки в рукава и, съежившись, молча двинулся за Силой Гавриловичем. Словно бы отделившись на какое-то время от своей плоти, парень увидел себя вроде со стороны — сгорбленного, промерзшего — и не узнал. Неужели это в самом деле он, Сережка Ильевский, который еще полгода назад ходил в светлые институтские аудитории в белой рубашке с галстуком, в идеально отглаженных брюках, с конспектами в руках? Разве бы поверил он, скажи ему тогда, что пройдет полгода, и он, Сережка, будет брести по темной улочке хутора Ярового с суровым столяром Силой, навстречу смертельным опасностям, и будет интересовать окружающих уже не своей внешностью, привлекательной или непривлекательной, не своими стихами и отметками в зачетной книжке, а прежде всего тем, что ему можно поручить важное дело и потребовать его исполнения. Без привычки все это было почти жестоким, но именно на обломках многих привычных понятий сейчас вырастало его настоящее возмужание. Сережка почувствовал, что теперь он не просто Сережка, а молодой подпольщик, участник общенародной борьбы, и в этом сейчас его вес и значение как человека. Поэтому им заинтересовался Сашка Дробот, поэтому и Сила Гаврилович отнесся к нему с такой серьезностью; и, впервые шагая по улицам хутора Ярового, Сережка твердо верил, что встретит друзей, найдет защиту и помощь в случае опасности.