— Есть известия! Есть? Выбран наш пан? Что? Да поди сюда! Ты наверное знаешь? Результаты объявлены?
Вопросы сыплются градом, мужик бросает шапку в воздух.
— Наш пан выбран!
Пани опускается на скамейку и прижимает руку к трепещущей груди.
— Виват! Виват! — кричат соседи. — Виват!
Из кухни высыпает прислуга.
— Виват! Немцы побиты! Да здравствует депутат! И пани депутатша!
— А ксендз? — спрашивает кто-то.
— Сейчас приедет,— отвечает приказчик,— последние голоса подсчитывают...
— Подавайте обед! — кричит пан депутат.
-— Виват! — повторяют соседи.
Все возвращаются в залу. Теперь гости уже спокойно поздравляют пана и пани, только сама пани не может сдержать свою радость и на глазах у всех бросается мужу на шею. Однако никто не видит в этом ничего предосудительного, напротив, все растроганы.
— Ну, живем еще! — говорит сосед из Убогова.
Между тем у крыльца раздается стук экипажа, и в залу входит ксендз, а за ним старый Мацей из Гнетова.
— Ждем, ждем вас! — кричат собравшиеся. — Ну, каким большинством?
Ксендз с минуту молчит и вдруг словно в лицо этой всеобщей радости бросает резко и коротко два слова:
— Избран... Шульберг.
Минута изумления, град тревожных, торопливых вопросов, на которые ксендз снова отвечает:
— Избран Шульберг!
— Но как? Что случилось? Каким образом? Приказчик ведь говорил совсем другое. Что Hie случилось?
В эту минуту пан Яжинский выводит из залы бедную пани Марию, которая кусает платок, чтоб не разрыдаться или не упасть в обморок.
— Какое несчастье! Вот несчастье! — повторяют гости.
Вдруг с другого конца деревни доносится какой-то неясный гомон, как будто возгласы радости. Это гнетовские немцы торжествуют свою победу.
Супруги Яжипские снова возвращаются в залу. Слышно, как молодой пан в дверях говорит пани: «II faut faire bonne mine»[97]. Но молодая пани уже не плачет, глаза у нее сухи, только лицо пылает.
— Расскажите же, как все это случилось? — спокойно спрашивает хозяин.
— Да как же, милостивый пан, этому было не случиться,— говорит старый Мацей,— если здешние гнетовские мужики голосовали за Шульберга.
— Кто же?
— Как? Здешние?
— А то как же! Я сам видел, да и все видели, как Бартек Словик голосовал за Шульберга...
— Бартек Словик? — переспрашивает панн.
— А то как же! Теперь-то его все ругают, баба его ругает, а мужик катается по земле, плачет. Но я сам видел, как он голосовал...
— Такого из деревни надо гнать! — говорит сосед из Убогова.
— Да ведь все, милостивый пан,— говорит Мацей,— все, кто был на войне, голосовали, как он. Говорят, будто им приказали...
— Злоупотребление! Форменное злоупотребление! Неправильные выборы! Насилие! Мошенничество!— слышатся возмущенные голоса.
Невеселый обед был в тот день в гнетовской усадьбе.
Вечером пан и пани уехали, но уже не в Берлин, а в Дрезден.
Между тем Бартек сидел в своей хате, несчастный, проклинаемый и отверженный всеми,— даже для собственной жены он был теперь чужим, и она за целый день не сказала ему ни слова.
Осенью бог дал урожай, и пан Юст, получивший землю Бартека, радовался выгодному дельцу.
Спустя несколько дней по дороге из Гнетова шли три человека: мужик, баба и ребенок. Мужик согнулся и был больше похож на старика нищего, чем па здорового мужчину. Шли они в город, потому что в Гнетове не могли найти работу. Лил дождь. Баба выла в голос с тоски по своей хате и родной деревне. Мужик молчал. Дорога была пустынна: ни телеги, ни человека, только крест простирал над ней свои промокшие от дождя руки. Дождь шел все сильнее. Смеркалось.
Бартек, Магда и Франек шли в город, так как герою Гравелотта и Седана предстояло еще сидеть зимой в тюрьме по делу Беге.
Пан и пани Яжинские все еще гостили в Дрездене.