Она поднимает ресницы и бросает на командира ласковый взгляд.
— Пожалуйста! Я с удовольствием вам покажу.
Гололобый продолжает осматривать лодку, всюду заглядывать. Вот здесь-то и случилась непредвиденная каверза. Не успел он войти в офицерскую кают-компанию, как на него набросился наш Лоцман. Это был командирский пес, лохматый, клыкастый, с голосом, точно у протодьякона — ревущий бас. Гололобый со страху побелел, как морская пена. Но тут же опомнился, в ярь вошел. Глаза стали красные, как у соленого сазана. Поднялся шум — всех святых уноси.
— Это что за безобразие! На судне псарню завели!..
Но для Лоцмана, что нищий в рваной одежде, что адмирал в золотых погонах, — все равно: заслуг он не признает. Еще сильнее начинает лаять.
В кают-компанию вбегает командир. Я впервые вижу его таким растерянным, обескураженным, чего не случалось с ним даже при встрече с неприятельским миноносцем. Он даже не пытается унять своего пса, заставить его замолчать.
Гололобый обрушивается на командира, надрывается, синеть стал, как утопленник.
— Это мерзость!.. Под суд отдам!.. Всех отдам!..
А Лоцман тоже не уступает — поднял шерсть и готов вцепиться в бедра его превосходительства.
Нам и любопытно, кто кого перелает, и в то же время страх берет, чем все это кончится.
Наконец Лоцмана уняли, но не унимается Гололобый.
— Папочка! — обращается к нему дочь. — Папочка! Тебе же доктора запретили волноваться.
— Да, да, это верно… Горячиться мне вредно. Но меня псина эта вывела из равновесия…
Гололобый начинает затихать, а дальше и совсем обмяк.
У него всегда так выходит: нашумит, нагрохочет, точно пьяный черт по пустым бочкам пройдется, и сразу затихает. В сущности, адмирал он безвредный, даже добрый в сравнении с другими.
Приказывает выстроить нас на верхней палубе. Обходит фронт, шутит с каждым, улыбается.
— Ты что, братец, женат? — спрашивает у одного матроса.
— Так точно, ваше превосходительство.
— А это хорошо, хорошо. Вернешься домой, а тут тебя женка ждет.
Другой матрос оказался холостым.
— Вот и отлично! — одобряет Гололобый. — Забот меньше, не будешь тосковать, не будешь беспокоиться, как там супруга поживает.
Подходит к Зобову.
— Ты что это, братец, серьезный такой, мрачный?
— С детства это у меня, ваше превосходительство.
— Что же случилось?
— С полатей ночью в квашню упал.
— Значит, ушибся?
Зобов преспокойно сочиняет дальше:
— Никак нет, ваше превосходительство, потому что я в самое тесто попал. И до утра там провалялся.
С той поры и началось у меня это — скучище. Мать говорит, что мозги мои прокисли…
Хохочет Гололобый, смеется дочь, улыбаются офицеры и команда. Становится весело.
Доходит очередь до Залейкина. Веснушчатое лицо его строго-серьезное, как у монаха-отшельника, а глаза прыщут смехом.
— Ты чем до службы занимался?
— По медицинской части, ваше превосходительство.
— Как по медицинской?
— При университете в анатомическом театре работал вместе со студентами.
— В качестве кого же?
— А без всякого качества — просто сторожем служил. Подавал человеческие трупы, а убирал только куски от них…
Гололобого от смеха даже в пот бросает. Он то и дело снимает фуражку и вытирает платком лысину.
— Ты, значит, знаком с анатомией?
— Так точно, я ее, можно сказать, всю на практике прошел, анатомию-то эту самую.
— В таком случае скажи-ка, братец, почему это я толстый?
Залейкин шевельнул бровями и отчеканил серьезно:
— От ума, ваше превосходительство!
— Это что же значит?
— В голове ум не помещается — в живот перешел…
— Хо-хо-хо! — грохочет Гололобый, точно ломовик по мостовой катит. — Молодец! Люблю находчивых матросов! Вот тебе за умный ответ…
Дает Залейкину трехрублевую бумажку.
А когда Гололобый удалился, мы еще долго смеялись, смеялись до слез.
— Ой, батюшки! — жалуется боцман. — Я живот свой надорвал от смеха. Вот лысый идол, начудил…
— Что вы, братва, все лысый да лысый! — вступается Залейкин. — А я доложу на этот счет совсем другое…
— А ну, удумай что-нибудь!
— Вот козлы и ослы никогда не лысеют, а какой толк в них! Могут они, скажем, академию кончить и дослужиться до его превосходительства?
И опять смех среди команды.
А когда заговорили об адмиральской дочери, все стали злыми: пребывание на подводной лодке женщины нам даром не пройдет.
По гавани с коммерческих и военных судов разноголосо прозвучала медь отбиваемых склянок. Через полчаса мне предстоит смена. А пока что я с винтовкою в руках стою на верхней палубе «Мурены».