Джанали-муаллим накрыл кастрюлю и погасил газ. (Курица была готова, но до обеда оставалось еще порядочно времени). Сейчас половина двенадцатого, у них во дворе, в Бузбулаке, солнце еще не добралось до шелковицы. Значит, матери тоже еще не пора обедать. Когда солнце подберется к шелковице, Махруг примется за еду. А когда оно совсем уйдет с их двора, мать положит в ведро единственную испачканную тарелку, и медленно побредет к роднику, — убить время, а встретив у родника одну из самых красивых, самых ловких, самых чистоплотных молодух, хоть чем-нибудь досадит ей за то, что принадлежит не ее сыну, а другому мужчине, и, когда Махруг будет возвращаться оттуда, единственная ее тарелка будет слегка покачиваться в полном ведре… Но сейчас еще рано. Матери еще не пора к роднику. Солнце еще не добралось до шелковины…
Потом бузбулакское раскаленное солнце поднимется выше, встанет посреди неба, и тогда Феттах в пижамных полосатых штанах и белой безрукавке, с пустым ведром в руке спустится к роднику; сперва он опустит ведро в воду — пусть остынет (пока ведро остывает, он и сам малость охолонится, умывшись студеной водичкой), потом наполнит ведро, одну за другой вынет из воды бутылки, поставит в ведро и тронется в путь; пока Феттах не спеша нес домой тяжелое ведро, Джанали-муаллим созерцал голубоватые отсветы, что отбрасывает на желтые тропки Бузбулака зеленая листва. Он видел новые «Жигули», стоявшие в тени ореха возле одной из калиток, слышал радостные вопли мальчишек, бесновавшихся возле ярко-красной машины. Потом солнце ушло с бузбулакских улиц, померкла яркая желтизна дорог, улицы стали сероватыми, Джанали-муаллим увидел на площади, где собираются взрослые (невдалеке от машины, все еще облепленной мальчишками), окруженного толпой Феттаха и поразился — как все в этом мире продажно… Он молча прошел мимо односельчан, взявших в кольцо Феттаха, пробрался к реке и устроился на берегу в укромном уголке. В тот вечер в том укромном уголке Джанали-муаллим сначала сказал речке так: я кандидат наук, меня ценят, студенты одного из самых больших бакинских институтов клянутся моим именем. Потом Джанали-муаллим сказал: я получаю двести сорок пять рублей, у Феттаха зарплата сто пятнадцать (в этом месте Джанали-муаллим не преминул сообщить речке, что Феттах и живет-то в «нахалстрое»). Потом Джанали-муаллим будет настойчиво доказывать речным камням, что так больше продолжаться не может, что рано или поздно все в этом мире должно встать на свое место. И в самый интересный момент, когда Джанали-муаллим скажет о неминуемом торжестве справедливости, он, вскинув голову, увидит в небе луну, и его разговор с луной будет того же примерно содержания. А когда на бузбулакских улицах все затихнет, и Джанали-муаллим будет возвращаться домой из тайного своего убежища, до слуха его неожиданно донесется: «Прощай, Бузбулак, прощай!..» Услышав этот возглас, Джанали-муаллим вздрогнет, потому что голос вроде бы его, но в то же время и не его — голос мальчика лет семи…
Да, в тот последний раз Джанали-муаллим вернулся из Бузбулака именно в таком расположении духа. На этот раз он приезжал в деревню вовсе не для того, чтоб спастись от бакинской жары — или навестить мать, — в то лето Махрух сама гостила у него в Баку — Джанали-муаллим приехал туда, чтоб воочию убедиться в величии и прелести Бузбулака, которыми мать любовалась отсюда, из Баку. Но получилось так, что он и недели не смог выдержать в Бузбулаке. И вернувшись в этот огромный город, может быть, впервые в жизни с гордостью отворил дверь своей квартиры; вошел и, счастливый, вздохнул полной грудью. Вероятно, именно тогда он впервые по-настоящему ощутил, как ценны для него этот город и эта его квартира.