Ужасно было не то, что цветастая девушка вместо билета протянула ему какую-то бумажку. Весь ужас был в том, что бумажка написана была его собственной — Джанали-муаллима — рукой. „Во-первых, пламенный привет славному сыну Бузбулака от его земляков! Во-вторых, да будет Вам известно, что подательницу сего зовут Диляра. По двум предметам она уже имеет „пятерки“. Теперь „пять“ с Вас, „три“ — с нас. Извини, Джанали, что не смог разыскать тебя до экзамена. Я тут рядом, за стенкой принимаю историю. От тебя требуется клочок бумажки — имя и фамилия экзаменатора. Напиши и отдай Диляре, она передаст мне. Слава великой советской литературе! Фети“.
Что ж, все ясно. Фети — это Феттах. В школе его так звали. В Бузбулаке его и теперь многие зовут Фети. Но почерк! Значит, он у Феттаха так и не изменился. С третьего по седьмой класс они сидели на одной парте. В третьем классе Фети еще не умел толком писать. В начале второй четверти директорша Зиянет Шекерек-кызы (чтоб тебя разорвало, ведьма!) — стала проводить в жизнь очередной новый принцип: „Передовые должны подтянуть отстающих. В Бузбулакской школе не должно быть неуспевающих“. Она перетасовала весь класс, пересадила всех с места на место, и в результате бедняга Джанали оказался за одной партой с Феттахом. С этого дня Фети списывал у него все: и контрольные, и диктанты, и домашние задания. Когда они были в четвертом классе, Джанали вдруг обнаружил, что почерк у Фети точь-в-точь, как у него. Позднее это заметил и учитель Гюльали-муаллим, и немедленно отсадил Фети, но, к сожалению, было поздно. Когда Гюльали-муаллим отсадил Фети, они учились уже в седьмом классе, и Джанали ничего другого не оставалось, как только изменить свой почерк. Он попробовал это сделать, но безуспешно. Потом бросил думать, забыл. Зато долго не мог забыть чуреки и пендир, которые притаскивал ему из дома Фети в расчет за списанные задания… Отец Фети был тогда кладовщиком. А председателем колхоза был Али-оглы Семендар. А, черт подери, вспомнил! Допер все-таки Джанали-муаллим! Горицвет! Горицвет, черт его подери!
Довольный тем, что вспомнил, наконец, какой это цветок, Джанали-муаллим забыл даже, что держит в руках не экзаменационный билет, а бумажку. С чувством огромного облегчения он спокойно, с явным удовольствием смотрел на цветастое платье девушки. Потом перевел взгляд на ее лицо и только тут вспомнил, что держит в руках не билет, а записку Феттаха.
— Так… „Пять“ с Вас, „три“ с нас… „Пять“ — это пятерка, ясно, а „три“? Может, он хочет сказать, что если я устрою это дело, цена мне будет „тройка“?.. Но почему? Какая-то здесь загвоздка… „Тройка“.. Тьфу, черт подери!.. Вот что, девушка, идите-ка, подумайте еще. Я вижу, вы не готовы.
Джанали-муаллим и сам не мог понять, зачем собственно посадил ее обратно на место. Вероятно, потому, что не знал, как поступить. Время хотел выиграть. Но когда девушка снова села на последнюю парту, Джанали-муаллим понял, что поступил правильно. Что в создавшемся положении это единственно верное решение: не привлекать ничьего внимания, не нарушать нормальный ход экзаменов. Будто ничего не случилось. Будто не было никакой записки. Так-то оно так, но готовившиеся отвечать ребята, кажется, заметили что-то. Это уже плохо. Это уже никуда не годится. Чтобы такие ребята хоть на минуту сочли его жуликом — это было Джанали-муаллиму в высшей степени неприятно.
За стол сел парень, он был очень бледен. Джанали-муаллим улыбнулся ему, улыбнулся, чтобы подбодрить — не бойся, мол — и еще чтобы эта, на последней парте, Диляра или как ее там, не думала, что Джанали-муаллим взволнован, в панике. Пусть не надеется, что эта бумажонка вывела его из равновесия.
„Пять“ с Вас, „три“ с нас… Да… А у тебя явные способности, парень… — Хороший язык. Говоришь свободно, своими словами… Хорошо… Так и давай… Когда парень, успокоившись, „взял разгон“, Джанали-муаллим снова скосил глаза на девушку; точно, горицвет! И подумал, есть ли это слово в литературном языке, потому что слышал он его только в Бузбулаке, в то время, когда председательствовал там Али-оглы Семендар. Отец Феттаха Керим был тогда кладовщиком в колхозе… Большое поле пшеницы, и посреди этого поля, где только-только заколосилась пшеница — мальчик по имени Джанали. Председатель колхоза Али-оглы Семендар шагал по пояс в пшенице, наклонялся, с корнем вырывал пышно разросшиеся кустики горицвета, в ярости отбрасывал их, и на чем свет стоит крыл кладовщика Керима: „Сукин ты сын, мать твою… Такая у тебя, значит, семенная пшеница?! Ну, мерзавец! Ну, сукин сын! Хлеб сгубить!.. А ведь как распинался!.. Как клялся!.. Чтоб в семенной пшенице столько сора!.. Мать твою?!.. Сестру твою… дочь твою толстозадую…“ Самое ужасное было то, что, один за другим вырывая кустики горицвета и на чем свет стоит честя кладовщика, председатель шел прямо на Джанали. Мальчик хотел бежать, но ноги вдруг стали ватными. И руки сразу отсохли. Если бы у Джанали не отсохли руки, он хоть бы сунул его за пазуху — мешочек с пшеницей — там и была-то горстка… Сначала Джанали увидел лицо председателя, серое-серое, потом пучок горицвета в его руке. А потом Джанали, наверное, уже ничего не видел, потому что в то, что случилось потом, немыслимо было поверить: председатель Али-оглы Семендар вдруг повернулся, словно заметил змею, и молча, даже перестав ругаться, медленно пошел прочь… Али-оглы Семендар застал среди только что заколосившейся пшеницы вора и ушел… Председатель Али-оглы Семендар!.. Может, он не заметил Джанали? Может, ему и впрямь попала под ноги змея? А может, это просто был сон? Обыкновенный сон… Когда председатель ушел, Джанали долго еще сидел среди пшеницы. Потом хотел опростать мешочек, — рука не поднялась высыпать пшеницу на землю. Он доверху наполнил его, карманы тоже набил зерном. В тот день они с матерью долго вышелушевывали зернышки, немножко поклевали так, а остальную пшеницу пожарили на сковородке, посыпали солью и съели. Назавтра стало известно» что в правлении составлен список: семенную пшеницу, что осталась от сева, будут раздавать семьям фронтовиков — по полпуда на семью. Когда, получив эти полпуда, Джанали нес зерно на мельницу и тут лицом к лицу встретился с председателем, он остановился, снял с плеча мешок и положил его на камень, чтобы вежливо поздороваться с председателем. Джанали думал, что тот ответит и пройдет мимо. Но председатель не прошел мимо. Али-оглы Семендар взял в руку мешок, прикинул на весу, словно хотел убедиться, будет ли тут полпуда, потом развязал и стал неспеша перерывать пшеницу. Джанали увидел, что в пшенице действительно полно семян горицвета. Плоские, похожие на чечевицу, только поменьше. Вообще-то горицвет — не плохо. В пшенице он обязательно должен быть — от него хлеб вкусней. Но горицвета должно быть в меру. Если его слишком много, тесто не подойдет. И хлеб получается невкусный, и цвет не тот, — во всяком случае, в те, хлебные еще времена, в Бузбулаке многие так говорили… У Джанали бешено колотилось сердце, — он боялся, что Али-оглы Семендар припомнит ему тот случай. Но ни тогда, ни после председатель ни словом не обмолвился про тот случай. Будто ничего не было. Будто быть не могло… Да и правда: Али-оглы Семендар средь бела дня застал в колхозной пшенице вора и, не избив, даже не отругав его, молча повернулся и ушел — такого действительно не могло быть.