— Тоже все в порядке, — тем же горделивым тоном примерной ученицы ответила она. — Ты же меня учил.
— Что, в самом деле? — спросил он, вспоминая взгляд коридорной.
— В самом деле! — отозвалась она.
«Оторва, ну, однако, оторва!.. — с изумлением, с тою же мозжащей, режущей болью где-то над ложечкой, что тогда на Горького, когда вышли из Центрального телеграфа и она принялась рассказывать ему о какой-то своей, как в книгах, истории. — Оторва, ну, однако, оторва!..» — обдало Тугунина и долго, не затухая, отдавалось и отдавалось в нем.
Но и опять, несмотря на эту боль, было ему головокружительно, бестелесно и пронзительно с ней.
— Ну все, все тип-топ, я ж говорил, — сказал начальник отдела, встречая Тугунина. Он пожал ему руку и, похлопывая по плечу, усадил на стул возле своего стола. — Вот! — поднял он со стола и перекинул Тугунину его бумаги. В левом углу докладной была торопливым, неразборчивым почерком начертана резолюция заместителя начальника главка.
— Да я у него ничего тут не разберу, — сказал Тугунин. Однако то, что резолюция положительная, — это он уловил.
— Не разбираете — тогда возвращайте, — протянул руку за бумагами начальник отдела. — А нам, подчиненным, разбирать положено, мы разбираем. В общем, все, никаких дополнительных встреч-разговоров не нужно, можете возвращаться, мы тут соответствующий приказик доработаем, подпишем — и через месяц получите. Довольны?
— Доволен, как же не доволен.- — Тугунин, улыбаясь, даже потер в азарте руки. — Теперь наша лаборатория завернет…
— Смотрите, заворот кишок не получите, — пошутил начальник.
— Наоборот. Теперь уж вот, со средствами, не получим, — радостно отшутился Тугунин.
И, однако же, радость была какая-то вялая. Словно бы он перетерпел в ожидании ее — переждал, и потерял уже к ней всякий интерес и вкус.
Он понял, в чем дело, придя в кассы «Метрополя» покупать билет. В кассах «Метрополя» продавали билеты за сутки и более, и билет можно было взять и на завтрашний вечер, и на послезавтрашний, командировку ему отметили бы по билету — на какое число сумел достать.
Но он не знал, на какое же число брать. Юле оставалось еще четыре дня; если задержаться на четыре, у него выходил с командировочным сроком перерасход в двое суток — но это было не страшно, никто с ним за этот перерасход ничего не сделал бы, накинули бы эти двое суток, и все. Дело было в другом — Тугунин никак не мог решить, задерживаться ли на эти четыре дня или нет. И вообще не мог он решить, как ему быть, как ему поступить с Юлей, не мог понять себя, весь словно рассыпался на груду винтиков, болтов и прочих железяк, и ни чертежа, ни схемы, ни приблизительного эскиза, чтобы собрать. И все подавливало, подсасывало в груди — боль не боль, черт знает что такое, но орать временами хотелось от этого.
Очередь его подошла, он уже сунулся с головой в окно — и извинился, пробормотал какую-то невнятицу в оправдание, быстро пошел к широким стеклянным дверям и вышел.
Проспект Маркса, бывший Охотный ряд, с видневшимся на холме впереди, на площади Дзержинского, памятником Дзержинскому, ревел моторами, шелестел тысячами голосов, шаркал тысячами подошв и производил сотни и сотни других, по отдельности неразличимых, сливавшихся в один общий гул, шумов, — у всех вокруг была своя жизнь, и никто не мог ничего ему подсказать.
Тугунин сунул руки в карманы и побрел по проспекту вверх, к памятнику Дзержинскому.
Он жил один уже много лет и привык к такой жизни, но то, что упоительно и желанно было в молодости, а особенно в юности, стало все тяжелее и горше с годами, и из-под привычки, как трава по весне из-под убитой осенью в плотный асфальт земли, все сильнее пробивалась тоска и томление по иной жизни; у него были стены и крыша, в защищавшее от превратностей погоды замкнутое пространство которых он приходил вечерами, а ему хотелось д о м а. Но уже слишком много — тридцать четыре года! — было прожито, чтобы так вот легко жилплощадь превратилась в дом, и, желая этого, Тугунин уже не надеялся.
Ч-черт!.. Зачем она пришла к нему… Зачем в ней при этом ее таком ясном простодушии все остальное… ч-черт!.. И какие глаза, скулы какие — все лицо… ч-черт!.. ч-черт!..
Тугунин повернулся и быстро, крепко вколачивая каблуки в асфальт, пошел обратно к кассам. В кассах он вновь занял очередь и, когда подошел к окну, попросил с решительностью:
— На завтра, на «Урал», до Свердловска, один.
— Между прочим, если вдруг заболеете диабетом, — сказал старик, одной рукой укладывая шприц в футляр, а другой поддерживая брюки, — могу дать вам весьма полезный совет: забудьте о женщинах. Вы можете мне поверить. Я болею диабетом двадцать восемь лет, с тридцати шести, и как только я заболел, я тут же завязал со всеми женщинами. Должны остаться, работа и болезнь. Все, и больше ничего. А женщины — это убитое время. У древних греков было поверье, будто человек в первобытные времена представлял собой шар. Потом он будто бы развалился на две части, и каждая половина, чтобы стать цельным, должна найти другую свою часть. Это, я вам скажу, сущая чепуха. Невозможно найти. А если найдешь, как ты узнаешь: та половина или не та? Так что женщины — это убитое время. Женщины — это сплошная неизвестность: пойди угадай, куда ее вместе с тобой через час потянет. А у диабетика должен быть режим, у него все силы должны быть сосредоточены на борьбе, он наперед весь свой день по часам должен знать — иначе хана.