— Типун вам на язык. С какой стати вы мне все это мелете? — Тугунин докрутил провод вокруг спирали электронагревателя и со злостью швырнул его в раскрытый чемодан. — Язык без костей, что ли?
— Просто делюсь опытом, помилуй бог, что в том плохого? — Старик пожал плечами. — Вот вы сейчас не болеете простудой, но вы же знаете: если заболели, надо этазольчику выпить, водочки принять, в постель лечь. Ну так вот так же — профилактически. С таким-то опытом, как у меня, и держать его при себе…
— Идите к черту! — зверея, заорал Тугунин. — Заткнитесь! Хватит! Я терпел вас неделю с лишним, помолчите хоть в последний день!
— А вы водите сюда в мое отсутствие бабу — я, однако, не протестую. — Старик застегнул ремень на брюках и, сняв со стула, надел пиджак. — Думаете, мне это приятно? Я тут к вам стучал в четверг, бегал вокруг двери — за шприцем вернулся: вдруг задержусь, вечером уколоться, — к дежурной я, обратите внимание, не пошел!
— Так сначала это вы стучались? — пораженно спросил Тугунин.
— Я, между прочим, — сказал старик. — Сначала или не сначала…
Он ушел, Тугунин докидал в чемодан вещи, оделся и спустился на улицу вслед за стариком.
— Юлию из пятьсот пятнадцатой позовите, будьте добры, — позвонил он из хорошо уже знакомой автоматной будки.
Он только еще снимал плащ, когда дверь открылась и вошла она.
— Прошмыгнула, как мышка! — довольная собой, радостно сказала Юля.
— Ах ты, какая мышка!.. — вновь чувствуя, как все в нем будто плывет и плавится от ее близости, от ее рысьих раскосых глаз, от ее острых тугих скул, обнял Юлю за плечи Тугунин.
…Она пошла его провожать. Они задержались, и, когда прибежали к его вагону, по внутренней связи просили провожающих покинуть поезд.
— Ну, — сказал Тугунин, беря ее за отвороты куртки и притягивая к себе. — Ну, ну что ж… — Он не попросил у нее никаких ее координат в Перми, не дал своих, и она тоже не заговаривала об этом. — Ну что ж… — повторил он, — нам здесь было хорошо… так уж это давай и запомним… и чтобы так это в памяти и осталось, чтобы не испортить… пусть это в нашей памяти. Ага?
— Ага, — послушно и радостно закивала она.
«Ну вот. Вот. Все правильно», — сказал голос внутри Тугунина.
Поезд за спиной тронул.
— Ой! — странным каким-то, как оборвавшимся, голосом выговорила Юля.
— Садитесь, гражданин! — крикнула Тугунину из двери проводница.
Он нагнулся, быстро и торопливо поцеловал Юлю в расползшиеся вдруг, как кисель, губы, похлопал по плечу — и побежал, вскочил в вагон, крепко примяв проводницу.
— Идите давайте! — с досадой, грубо сказала проводница, отталкивая его плечом за спину.
Выставив руку в дверной проем, Тугунин помахал, но махал он вслепую — Юлю ему видно уже не было.
Поезд ушел. Последний вагон его некоторое время виднелся в переплетеньях привокзальных путей, потом исчез, втянулся за какое-то складское здание, уныло серевшее вдали обпылившейся весенней побелкой.
Юля сунула руки в карманы куртки и пошла по перрону к вокзалу. Вокруг никого уже не было — никто не стоял так долго, все уже ушли. Юля нагнулась, подобрала обмусоленную, затоптанную обертку от мороженого и стала рвать ее — с крепко сжатыми губами, с затвердевшим, неподвижным лицом.
— Фу, какая мерзость, фу! — недорвав, бросила она клочки обертки и судорожными скорыми движениями стала отряхивать руки. — Какая мерзость!..
Выйдя с вокзала, она вошла в подкативший к остановке автобус, оторвала билет и, сев к окну, обхватила себя за плечи, согнувшись и глядя вниз, на колени.
Потом она оказалась в парке за Выставкой, напротив нечеловеческим деянием взметнувшейся ввысь гигантской стрелы Останкинской телевышки, — в этом парке они гуляли в воскресенье. Начал накрапывать дождичек — она все кружила, кружила по дорожкам, шурша палым листом, подставляя лицо каплям и не вытирая их, потом капли стали срываться у нее с ресниц, она крепилась некоторое время — и разрыдалась, и села, зажимая лицо руками, на подвернувшуюся скамейку.