— Ой, а я стою здесь, жду электричку… Я на работу опаздываю — не знаю, что и будет теперь, сколько теперь стоять-то… — говорила Элла соседям по толпе. — Стою — вдруг вижу: вылезает оттуда, из-под низу… я и не поняла сначала. Ой, ужас, прямо ужас! — прикладывала она руку к груди и качала головой. У нее была такая привычка — говоря о чем-нибудь, что ее поразило, прикладывать руку к груди и качать головой, подаваясь вперед всем телом. — У меня прямо сердце заболело. Молодая, господи! Лет тридцати, мой возраст. Жить бы да жить, чего случилось…
— Недовольная, видно, была жизнью, — сказала пригородного вида бабка в шали на груди крест-накрест, с двойным мешком купленных уже с утра продуктов через плечо.
— Видимо, — сказала Элла. — Мой возраст. Подумать только!
Машинист встал, взобрался на платформу, милиционер записал его показания, машинист подогнал электричку к платформе и раскрыл двери. Элла не стала садиться в электричку — что-то после всего случившегося ей расхотелось ехать на работу. Она дождалась санитарной машины, которая приехала забрать тело женщины, посмотрела, как два дюжих мужика в пузырящихся белых халатах вытащили из-под платформы носилки с белым простынным горбом на них, и пошла к дому.
Возле дома, толкая перед собой коляску, гуляла соседка из двенадцатой квартиры — Таня.
— Ой, слушай! — сказала Элла, подходя и прикладывая руку к сердцу. — Что сейчас было-то, вот я нарвалась!.. Электричка стояла, видела? Женщина, наших с тобой лет, я стою, прямо подо мной, вылазит на рельсы — и насмерть ее. Такой ужас, господи!.. прямо и не знаю даже…
— А я думаю, что там произошло? А это вон что! — сказала Таня, тряся коляску и утирая пальцем свободной руки нос. Она была маленькая, толстобокая, толстогрудая; против высокой, хоть и в теле, с жирком даже по всем местам, но фигуристой от природы Эллы — как оплывший свечной огарок перед мало-мало, с вершинки только тронутой огнем свечой.
— Прямо не могу, дурно стало, на работу не поехала. — Элла вздохнула и подперлась на мгновение в бедре рукой. — Ой, господи!.. Ладно, пойду, — махнула она рукой.
— Элла! — робким голосом, в спину уже, позвала ее Таня. — Ты о деньгах-то не забыла?
— Ой, Танечка, ну что ты, нет. — Элла, каясь, приложила руку к груди. — Я уже тебе и несла, у меня уж приготовлены были, а тут Валька домой заявляется — машину разбил. Столько денег отдать пришлось! Тому дай, этому дай, а не дай — так так бы еще и стояли металлоломом.
— Ты уж поторопись, — смущенно улыбаясь всем своим толстым лицом с тусклыми белесыми глазами, попросила Таня. — Ладно? А то мы без денег сидим.
— Не сомневайся, Танечка, ну что ты! — сказала Элла. — Валька на неделе зарплату получит — и сразу к тебе стучусь.
Она скорым шагом пошла к подъезду, а когда отошла от Тани немного, ругнулась:
— Телка бесчувственная!
Она ей про то, что человека электричка зарезала, а та ей про деньги свои несчастные…
Дома нянька собирала Эллиного сына на улицу. Петьке было три с половиной, няньке, старухе из соседнего дома, у которой старик пропивал всю пенсию, а старший сын сидел за драку и надо было слать ему посылки, шестьдесят три, и когда Элла вошла, сын верещал на коленях у няньки, выворачиваясь из ее рук: «Иди отсюда! Иди! Я маме скажу, иди, не пойду с тобой!..» — А нянька лупила его сморщенной, в коричневых пигментных разводах пятерней по попе и ругалась: «У, ирод! У, напасть на меня! У, проклятущий! Мне с тобой больно идти охота, а и не пойду!..»
Элла, увидев это все из прихожей, влетела в комнату, не сняв сапог, в пальто, с сумкой на локте.
— Ты как обращаешься?! — закричала она няньке, выхватила у нее сына и прижала его к себе. — Ой, мой хороший!.. Вот как, да? Ты еще, может, голодом его моришь? Я за восемьдесят-то рублей, кликну только — двух старух найду.
— Ой, да пропади оно пропадом все, — оправившись от первого стыда, визгливо подхватила Эллин крик нянька. — Я его луплю! А он меня? Эдак-то рукой — да по щеке, карга, говорит, старая, ты у нас здесь колбасу из холодильника таскаешь, когда я таскала-то?
— Вот что, теть Маш, застану еще — руку подняла прости-прощай — и весь разговор. — Элла отдала сына няньке на колени и отмахнулась от его рук, которые он тянул к ней: — Одевайся давай! Чтоб два часа отгуляли, не меньше, — сказала она няньке, — я дома буду, прослежу, воздух какой — самый полезный для ребенка. Нянькой этой она дорожила и, стала бы та уходить, еще б ей десятку накинула: других у нее перебывало уж шесть или семь, и никто еще с сыном не слаживал, эта первая.