— Иди, — отпустил Деревянкина Яблоков.
Деревянкин, старательно высоко вскидывая колени, побежал за мячом.
Яблоков смотрел ему вслед с отвращением. Вот кто пустой совершенно труд — это Деревянкин. Те, кто к пятому классу вымахивают такими длинными, больше потом не растут. Почти всегда. Девяносто девять случаев из ста. Такими и остаются. И хотя мода на гигантов прошла, метр-то восемьдесят в любом случае надо иметь. А у этого метр шестьдесять пять, на том и точка. К поре, когда начнутся соревнования, к седьмому, к восьмому классу, его перегонят все…
— Подойди сюда, — поманил он Деревянкина рукой, когда тот, вытащивши из-под скамейки мяч, пошел к своему кольцу.
Деревянкин подошел, и Яблоков, взяв у него мяч, снова метнул в угол.
— И-ди! — с презрением сказал он и, не глядя больше на Деревянкина, вытащил из заднего кармана спортивного костюма свисток, засвистел: — Построиться всем!
Прием с мячом был испытанным. Сделать так два-три раза — и парнишечка больше не появится. Да его в раздевалке свои же ребята и затюкают. Кто смешон, тот слаб. Пусть выкатывается. К чертовой матери, от балласта надо избавляться сразу же, не тянуть. Нечего тянуть…
Когда с Афоней выходили на улицу, подле крыльца, задом к стене, парковался на своих «Жигулях» Аверкиев. Низ у машины, особенно у задних крыльев, был неопрятно грязен, некрасиво это выглядело, ну да хорошая машина, она и в грязи что куколка, у Яблокова, пока смотрел, как Аверкиев паркуется, как выбирается наружу, хлопает дверцей, проверяет, надежно ли закрылась, прямо-таки заныло сердце. Черт его… вот ведь одному все, а другому — шиш под нос, и жуй всухомятку. Когда-то они с Аверкиевым начинали вместе играть за команду общества, и он шел даже впереди Аверкиева — и больше мячей, и квартиру получил раньше, — но потом вот сломал ногу, и полетела жизнь вверх тормашками. А Аверкиев играл да играл, стал комсоргом команды, ушел — сделали его вторым тренером… все, все имел в свои тридцать один, что только можно; у него, у Яблокова, и половины того не было.
— Салют, ребята, салют! — сказал Аверкиев, подходя к Яблокову с Афоней. — Отстрелялись уже? Завидую. А мне вот начинать только.
— Ладно, завистник, — сказал Афоня. — Было бы чему завидовать.
— Не скажи, старичок, не скажи, — закачал головой Аверкиев. — Ответственность на мне какая… знаешь, сколько весит?
«Ну, метет языком, ну, метет!» — с невольным восхищением подумалось Яблокову.
— Когда продавать будешь? — спросил он Аверкиева, кивая на машину. — Чего тянешь? Не вздумай, гляди, заначить!
Аверкиеву руководством общества была обещана новая машина, и Яблоков по уговору покупал у него эту. Конечно, во всех смыслах лучше новая, но пойди ее купи, новую. Четыре, пять от силы дают на тренеров в год, и все, конечно, расходятся по верху. Через магазин пробовал купить два раза, ходил по месяцу, отмечался — очередь пятьсот восемьдесят первая, а машин триста восемьдесят…
— Нет, старичок, нет, не заначу, — успокаивающе похлопал Аверкиев Яблокова по плечу. — Твоя — договорились. Свою цену, больше не прошу. Просто всё не дают. Как дадут — тут же твоя.
— Гляди! — погрозил пальцем Яблоков, и они с Афоней стали спускаться с крыльца, а Аверкиев за спиной открыл дверь, и она захлопнулась за ним.
— Ну вообще он ничего, не заносится, — сказал Афоня.
— Да вообще ничего, — нехотя согласился Яблоков. Он бы, доведись ему на место Аверкиева, тоже не заносился б. Чего заноситься. Себе дороже…
День вышел превосходным. Встретились со знакомым журналистом, он был с приятелем, провел всех в Домжур, сели там в ресторане за столик на возвышении, в уголке, самое такое великолепное место, чудесно так посидели — прямо как в финской бане побывала душа, чудо, как отмякла; приятель журналиста оказался специалистом по экстрасенсам, ну, тем, что могут руками увидеть у тебя камни в печени и язву в желудке, и повез после ресторана на квартиру, где показывали про это дело слайды, а там и про летающие тарелки завязались разговоры, и про Тибет с Гималаями, и про Гришку Распутина… — вышли в третьем уже часу ночи, ловили такси, не поймали, уговорили частника, согласился за две красных до Афони.
— Эх! — пожалел Афоня, когда поднимались в лифте к нему на этаж. Надо было поуламывать. Наверное, и за одну бы довез.
— Брось, не думай, — осадил его Яблоков.
Он не жалел о выкинутых деньгах. Вот это-то он и ценил, этим-то и дорожил в жизни — такими удовольствиями, как нынешнее, не ставил их в ряд даже с бабами. Что бабы… для тела, тело ублажить, а тут для души. Как в воздух тебя вознесло, как в космос, как оттуда, из черной этой немоты, глянул на самого себя на земле…