— Это прямо про меня. — Я осторожно, одними пальцами взял у него из рук книгу и, закрыв, посмотрел на обложку. — Тоже всю ночь ворочался. — Я отдал ему книгу и показал свои ладони. В середине их, захватив кое-где пальцы, бугрились белые пузыри мертвой кожи.
— Ну, Виталь Игнатыч! — присвистнул и, спохватившись, оглянулся на дверь в другую комнату Макар Петрович. — Ты это как?
— А! — махнул я рукой. — Бытовая травма… Я к тебе предупредить: я сейчас к открытию в поликлинику двину, проснется отец — пусть ко мне поднимается. Я быстро обернусь.
— Ладно, ладно, — прижимая к себе книгу, покивал Макар Петрович, — не беспокойся, все в порядке будет.
В поликлинике мне прокололи пузыри, смазали ладони синтомициновой мазью, перебинтовали кисти и дали бюллетень на три дня с половинной оплатой.
«На три дня… на три дня…» — бормотал я про себя, идя поликлиничным коридором в выходу.
Неожиданный бюллетень в кармане был как избавление, как спасательный круг, за который я мог уцепиться, чтобы продержаться на плаву эти день, два, три, утрясти в себе всю эту муть, всколыхнувшуюся вдруг во мне под стук колес на вагонной полке вчерашним утром… — совершенно я был не в состоянии сейчас заставить себя идти в сторону комбината.
Макар Петрович с отцом, сидя за столом, пили чай с сухариками, макая их в стаканы.
— Но я, должен вам доложить, с французиком этим знатно потом посчитался… — услышал я отцовский надтреснутый голос, входя в комнату.
— Картошечку и колбасу жареные, Виталь Игнатыч? — пристукнув протезом по полу, повернулся на стуле, обратив ко мне зрячий глаз, Макар Петрович. — Вот с Игнатом Романычем организовали, коронное наше местное блюдо.
— Ну что ж… если угостите, — сказал я.
— А мы не угощаем. Мы сразу на троих готовили, — с хозяйской интонацией, по-хозяйски подпирая стол животом, сказал отец. Он всегда, везде быстро начинал чувствовать себя хозяином, по-хозяйски распоряжаться и приказывать, даже странно, почему вчера, ожидая меня, он сидел в такой неестественной, напряженной позе. Я примостился за столом, выложил наверх руки, и он увидел бинты. — Это что с тобой? — спросил он с недоумением.
— Салют в честь твоего приезда, — сказал я с усмешкой и спохватился. — Пустяки. Небольшой ожог, не обращай внимания.
Макар Петрович ковырялся вилкой в сковороде на подоконнике:
— Да вроде еще ничего, теплое. Или разогреть?
— Давай так, — сказал я.
Он поставил передо мной картошку с колбасой, прямо в сковороде, чтобы меньше остывало, и я стал есть, а он, брякая деревяшкой, снова сел к своему стакану. Разговор между ним и отцом не возобновлялся, он был искусственный, протянуть время до моего прихода, и вот я пришел.
— Как спалось? — спросил я отца, хотя прекрасно знал уже, как он спал.
— А не очень, Виталий, — дребезжаще сказал отец.-Совсем уже рассвело, а я все без сна еще. Новое место. И в гостинице, пока привык, тоже все не мог заснуть. Это уж годы. У тебя как, нет такого? Тебе все равно, где спать?
— Все равно.
— А мне вот нет, — сказал отец. — Это уж годы. А может, у тебя есть, ты просто не замечал?
— Нет, — я усмехнулся. Тайная пружина отцовского вопроса была мне ясна. — Прекрасно сплю в любой обстановке.
— Ага… — протянул отец. — Так.
Я съел картошку с колбасой, попил с ними чаю с сухарями, и мы с отцом пошли на автобусную остановку ехать в город.
День опять обещал быть жарким, небо было без малейшей хмари, я забыл кепку у себя в комнате, и голову уже пекло, хотя солнце стояло совсем невысоко.
— Так и что же, до чего же мы с тобой договоримся? — спросил отец уже в автобусе. Нас подбрасывало и мотало на сиденьях, и внизу, далеко под нами, плыли гигантские террасы карьера.
И опять я не знал, что отвечать.
— Давай не будем опубликовывать коммюнике, — сказал я наконец. — Можно без него? И так ведь бывает.
— Бывает. — Отец помолчал. — А зачем же я ездил к тебе? — спросил он затем. — Неделю в этой гостинице жил, ждал тебя? Зачем? Очень мне хотелось торчать в ней. Меня все выселяли, все в райком обращаться приходилось: очень вас прошу, сделайте звонок, пусть смилостивятся…