Гольцев попытался вспомнить, когда же это он вчера разговаривал по телефону с отцом, но ничего не всплыло в памяти, смутно только, обрывками, остался разговор с Верой…
— Напрасно ты… через весь город, с твоими-то ногами… — Он посмотрел на часы — было половина шестого, до начала юбилея оставалось полтора часа.
Они пошли по лестнице наверх. Гольцев взял отца под руку, и отец, счастливо улыбаясь, сказал:
— А я болел, Юрушка. Ей-богу, болел. Ты заметил — месяц я тебе не звонил? В больнице лежал. Не поверишь — от воспаления легких спасся.
— От воспаления?.. Черт побери! — Они поднялись, и Гольцев выпустил отцовский локоть. — А мать что же, позвонить не могла?
— Я ей строго-настрого не велел.
— Ну, молодец!
— Так я умирать-то не собирался, — все с той же счастливой хвастливостью засмеялся отец. — А то бы сообщил.
— Ну, а сейчас как?
— Хорошо. Видишь, к тебе прикатил.
— Вижу, вижу… — Гольцев открыл замок и толкнул дверь. — Проходи. Не пугайся только.
— Что ты, что ты, дело молодое, жить-гулять хочется, — пробормотал отец и снова засмеялся.
В комнате все оставалось так же, как утром, разве что не лежал на полу матрас. Гольцев завернул простыни на диване, кивнул отцу:
— Садись.
Отец прошаркал к дивану, опустился на него, попрыгал, пробуя — мягко ли.
— У тебя, как у персидского этого… шаха.
Гольцев поднял с пола свалившиеся со стеллажа книги, поставил их обратно.
— Еще тебе полку надо, сынок, — сказал отец. — У меня знакомый столяр один есть…
— Да не беспокойся, отец. — Гольцев подтолкнул валявшийся посередине комнаты окурок под стол. — Сам уж я как-нибудь. Давай чаю попьем.
— Давай, сынок, давай.
Гольцев поставил чайник, собрал грязную посуду со стола и вынес ее на кухню.
— По какому поводу хоть? — спросил отец.
— Что?
— Да вот это.
— Так, без повода. Воскресенье.
— М-мм… — застучал по колену отец. — Нехорошо. Это если каждое воскресенье так…
— Да нет, отец, не каждое. — Гольцев приобнял его за плечи и присел на мгновение рядом.
— Ага, ага, — снова засмеялся отец. — Дело молодое…
Чай был горяч и удачно заварен. Гольцев пил, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, и молчал. Он думал о том, что через полчаса, максимум через сорок минут ему выходить, и надо ведь, надо ведь будет как-то сказать об этом отцу…
— Я вот анекдот тебе расскажу, — беспечно-веселым тоном сказал неожиданно отец, и Гольцев понял: молчание угнетает его. — Такой анекдот… Купил мужик, выходит, двух коней. И никак их различить не может, все путает. Ну, и дай, думает, подрежу одному хвост. Подрезать — подрезал, ну а что? Через полгода опять… Дай, думает, подрежу гриву. Подрезал. Отросла через полгода. Ну, и сообразил он их измерить. И что, думаешь, оказалось? — Отец отхлебнул из чашки, посмотрел на Гольцева и, стараясь, чтобы конец прозвучал как можно смешнее, подмигнул ему. — И оказалось, что черный-то конь на пять сантиметров выше белого…
— Славный анекдот…
Гольцев подлил отцу горячего чая. Отец добавил сахару и стал размешивать. Он тоже замолчал, и в тишине звонко звякала его ложка. Хлопнула и задребезжала от налетевшего ветра открытая форточка. Кто-то в ботинках, подбитых подковками, пробежал под окнами — подковки звонко, с металлическим скрежетом стучали об асфальт. Отец размешал сахар, положил ложку на стол — она сухо тенькнула — и, вытянув губы трубочкой, громко хлебнул из чашки. Гольцев услышал, как, задыхаясь, стучит будильник.
Отец отставил чашку и посмотрел на Гольцева.
— Ну что ты молчишь-то? — сказал он. — Расскажи о себе.
— А что рассказывать? Все то же. Живу.
— Ну, вот я вижу, книг у тебя много. Мать говорила, но не ожидал… В академию, что ль, куда поступать будешь?
— В аспирантуру?
— Во-во…
— Да нет, не буду.
— Жениться тогда надо. Есть ведь у тебя какая-нибудь на примете.
— Есть. — Гольцев кивнул..
— Ну и давай. Мать-то хоть внуков понянчит. Ты ж у нас один… так вышло. Больше-то ей ждать неоткуда. — Он вдруг оглянулся, будто в комнате был еще кто-то, и поманил Гольцева пальцем наклониться к нему. — А уж так ей понянчить внуков хочется, я тебе скажу! Да и ты б почаще ездить стал. А то холостой-то, так и не видим.
— Женюсь, отец. Я не ерепенюсь. — Гольцев засмеялся и потер подбородок. — Вот только знаешь что… профессия у меня…