Город был по-утреннему тих и сонен. Дребезжа разбитыми дверцами, пропылил разболтанный автобус и утих за поворотом. Гольцев пошел ему вслед — улица, взбежав на гору, обрывалась, внизу, по склону горы, теснились, краснея железными крышами, дощатые индивидуальные дома, а ниже их гладко и студено лежало белое, как алюминий, озеро. Далеко за озером, в прозрачной, рыжей от солнца дымке синели, сливаясь в плотную каменную глыбу, заводские корпуса, трубы стояли густым лесом черных столбов, и с плотины, лежавшей там же, внизу, под горой, доносился грохот падающей воды.
— Юра? — сказали тихо и неуверенно за спиной. Гольцев обернулся.
Перед ним стоял маленький худой человек в синем, аккуратно поглаженном, но дешевом, и от этой аккуратности казавшемся еще более дешевым, костюме. Пиджак с тверденько стоявшими, словно накрахмаленными, лацканами был расстегнут, над брюками пузырем нависала белая поплиновая рубашка.
— А ведь Королев, — сказал Гольцев. Он сунул руки в карманы и качнулся на носках. — Скажите на милость! Какими судьбами?
Королев засмеялся.
— А мне вчера звонят из райкома, говорят: мы вот тут номер заказывали… Ну, а я при чем, спрашиваю? Да другу твоему, говорят, Гольцеву.
Гольцев шагнул к Королеву, и они обнялись. И, сжимая худые его, жидкие плечи, Гольцев захлебнулся от нежности к Королеву, от теплого братского чувства к нему, от счастья сжимать эти проступающие костями из-под костюма плечи и тыкаться подбородком в торчащие во все стороны светлые, желтые, как солома, волосы…
Наконец он отвел Королева от себя и, снова сунув руки в карманы, посмотрел на него:
— Ну что, все здесь сидишь?
— Все здесь, — сказал Королев. Он зажмурил на мгновение глаза и засмеялся. — Сколько мы с тобой… Годика два ведь, а?
— Два, Леша, два.
— Елки зеленые, два… — сказал Королев, опять зажмурился на мгновение и покачал головой. — Не женился?
— Нет. Не женился.
— А я вот, Юра… Год как…
Гольцев хлопнул его по плечу:
— Покажешь.
— С удовольствием. Командировку тебе все равно где отмечать?
— Да лишь бы печать была.
— Пойдем, я отмечу. — Королев тронул Гольцева за локоть и повел к небольшому, одноэтажному домику редакции.
Он сходил за печатью и притиснул ее к командировочному бланку Гольцева.
— И на убытие сразу, — попросил Гольцев. — Чтобы уж потом не суетиться.
В дверь постучали.
— Главный пришел. Зайди к нему, — сказал за спиной Гольцева женский голос.
Королев вышел. Гольцев сунул руки под мышки и прошелся по комнате.
Что-то изменилось в Королеве за эти два года. Каким-то не таким он стал… Весь напряжен — как натянутая струна, тронь — кажется, зазвенит.
Дверь открылась. Держа толстую канцелярскую папку перед грудью, вошел Королев.
— Уже?
— Уже, — сказал Королев, глядя куда-то в сторону, мимо Гольцева.
Он прошел к столу, сел в кресло и, положив папку, стал перебирать тесемки.
— Надолго ты? — сказал он наконец.
— На четыре дня.
— А-а… — Он взглянул на Гольцева, и тут Гольцев увидел его глаза — отсутствующие и гневные.
— Ты что? Случилось что-нибудь?
— Случилось? — Королев медленно покачал головой. — Так… Надолго ты?
— На четыре дня, я уже говорил.
— А-а… — снова сказал Королев. — Прости. Я тут… Понимаешь, редактор наш… А впрочем! — Он махнул рукой, опять зажмурил на мгновение глаза и усмехнулся. — Прости… Тема у тебя какая?
— По письму, — сказал Гольцев. Он хотел было достать из кармана письмо, но передумал — все равно Королев ничего не знает об этом Марахонове. — Инвалида Отечественной обижают. Путевку в санаторий не дают.
— Вот сволочи! — Королев развязал тесемки на папке, вынул бумаги и шлепнул стопку на стол. — Инвалиду Отечественной?
— В том-то и дело.
— Не понимаю! Не понимаю! — Королев вскочил с кресла, сунул руки в карманы и, нагнувшись вперед, пробежался по своему кабинетику. — Как так можно? Где у этих людей совесть? Или у них ее нет?
— Ты о чем-то о своем, Леша, а? — Гольцев встал.
— Обо всем вместе я. — Королев остановился и провел рукой по соломенным торчащим волосам. — Не могу спокойно на такие вещи смотреть.
Совершенно он не был похож на прежнего Королева. Даже и не напоминал того университетского «Парня-штопора», которому все на свете трын-трава, того острослова, который ходил по университету вечно руки в карманы, а с ним — так же вечно — человека четыре его обожателей, и, коротко поглядывая по сторонам, хмуро комментировал прически, ноги, костюмы, галстуки — да так, что обожатели его держались за животы. Сам Королев не улыбался, лицо его было неподвижным и бесстрастным, и так же бесстрастно — прямо и твердо — он ходил, сунув руки в карманы, и эта четкая твердая походка делала его словно выше… Слишком он серьезно стал воспринимать все, слишком близко к сердцу.