— Были. Мы ведь не всесильные — что можем, то можем, а иной, глядишь, и пустит письмо: в гроб, мол, только вгонять могут…
Гольцев сел, достал из кармана блокнот.
— Ну вот, и я по письму. Только не про вас оно. Карточку Марахонова не покажете?
— Марахонова! — сказала главврач как-то излишне громко. — Сейчас… Тося! — позвала она медсестру. — Найди там карточку Марахонова. — И снова повернулась к Гольцеву. — Но зачем она вам, если не про нас письмо?
Гольцев вытащил письмо из блокнота и придвинул его к главврачу. Она взяла письмо, развернула и, надев очки, стала читать. Пришла сестра, принесла историю болезни Марахонова. Гольцев пролистал ее. В письме Марахонов писал, что весь прошлый год по бюллетеням да по бюллетеням, а по истории выходило — преувеличивает: за два года — четыре бюллетеня.
— Да-а!.. — сказала вдруг главврач, свернула письмо и отдала Гольцеву. — Оно, может, и верно пишет он здесь все — я не знаю, я терапевт, но только как ему, этому Марахонову, сочувствовать будешь? Да он… господи, этот Марахонов… Не далее вот как вчера ввалился ко мне, морфия, говорит, давай. Спина у него болит, в ногу отдает — мочи нет. Я говорю, какой морфий, а он кулаком по столу: давай!
Гольцев открыл блокнот и стал делать выписки из истории болезни.
— Ну, а если действительно мочи нет?
— Так мы же лечим его. А от морфия, вы ведь должны понимать, какой толк? Вот курорт ему — это другое дело.
— Об этом и речь. — Гольцев еще раз пробежал взглядом записи в карточке — никаких новых сведений они больше не давали. — Мне бы хотелось с невропатологом увидеться. Можно это сделать?
Главврач забрала у него карточку, свернула трубкой и постучала ею по столу.
— Можно, конечно… Я не специалист… понимаю. Вот как раз завтра он принимать будет.
— А как это сегодня сделать?
— Сегодня никак. Не будет он принимать.
— А если к нему домой подойти?
— Домой? — Главврач виновато посмотрела на Гольцева. — Да можно бы домой было, но он переехал недавно. Он в Веснеже живет. Все у него хотела спросить, да как-то не собралась. Может, у него и телефон есть, да тоже не спросила…
Гольцев растерянно покрутил в руках письмо Марахонова.
— Что же, ни адреса, ни как позвонить не знаете?
— Не знаю, я же сказала, — обиженно произнесла главврач. Ну, завтра его увидите, экая важность — когда. Завтра-то вы еще будете?
— Завтра? — Гольцев посмотрел на нее и отвел глаза. — Завтра… А ведь надо бы мне с невропатологом встретиться, надо… Ах ты, какая неудача!..
…На улице, когда он вышел, было тихо и солнечно. Обочины, густо заросшие поднявшейся после косы травой, напоминали о лете.
Щекочущая нить паутины коснулась лица. Судорожным движением Гольцев провел по лицу пальцами, с отвращением стряс с них паутину и быстрым шагом пошел к автобусной остановке.
Суббота
Поезд пришел рано утром.
Почтовый ящик за три дня забился газетами, они туго белели в круглые отверстия заслонки. Гольцев открыл замок. Первым лежал голубой, с полосчатой красно-синей каймой авиаконверт — принесли, очевидно, вчера, с вечерней почтой. Гольцев повернул его вверх адресом — письмо было от Веры.
От Веры…
Он совсем не ожидал письма, как-то не думалось о нем, да оно и не подразумевалось, когда она улетала, и сейчас, когда он увидел в обратном адресе ее имя, его вдруг больно и тяжело толкнуло в грудь. Ах ты господи, зачем это все с Горой — с ума он сошел? С ума, что ли? Кончить с ней, плюнуть на нее, забыть — другой Веры у него не будет…
Газеты в ящике зашелестели, пролистнулись и скользнули на пол, раскрываясь в воздухе серыми простынями.
Но как тогда, в аэропорту, она сказала: «Зачем нужно было вчерашнее сборище?» С какой интонацией!.. Держать себя нужно с ней — словно все время при галстуке ходить: показывать себя таким, каким она хочет видеть…
Гольцев поднял газеты. Покрутил в руках письмо и сунул его в карман плаща.
Рузов спал. Когда Гольцев вошел в комнату, он пошевелился и повернулся на другой бок, лицом к стене. Гольцев вышел на кухню, сварил кофе, нашел в столе рузовский хлеб, с хлебом лежал, завернутый в бумагу, сыр, и он сделал себе несколько бутербродов.
Позавтракав, Гольцев принял душ, переоделся, допил оставшийся кофе — Рузов все еще спал — и поехал в редакцию. Была одна из тех редких суббот, которые выпадали рабочими.
Савенков уже сидел за своим столом и, прижав локтем листы бумаги, писал.
— А, душа моя! — сказал он, отрываясь от листов и бросая ручку на стол. — Приехал!.. А чего же ты пришел сегодня? Мог бы и не приходить. День приезда, так сказать, — законный день. Я бы уж простил.