Заскрипела дверь — пришла девочка, стриженная под мальчишку. В руках она держала кастрюльку с водой.
— А если у меня нет никаких способностей? — крикнул длинноволосый и толкнул от себя чашку с кофе. Кофе выплеснулся через край и коричневой лужицей обтек чашку.
— Не отсутствие природных способностей, а наличие природной лени — вот как это называется, — сказал Зеленич.
— Каков, а! — на ухо сказал Савенков, обдавая Гольцева горячим кофейным дыханием.
— В каждом человеке от рождения заложено призвание, — сказала Водовозова.
Зеленич двинул по столу стул, отодвигаясь, и забросил ногу на ногу.
— Я хочу быть актером, — сказал он. — И микробиологом — тоже. И авиаконструктором. Я не могу быть практически и тем, и другим, и третьим. Я выберу одно. Но вот выясняется — конструктора из меня не выйдет. Хорошего конструктора. Не выйдет — и точка. Так что же я, должен примириться с этим? Тянуть лямку и забыть, что из меня может выйти актер? А может быть, именно актер?
— Дело, наверное, не в том, чтобы пробовать, все время пробовать. Дело в том, чтобы вовремя определить? — сказала Водовозова.
— Что определять, как определять? Нет у меня способностей! — крикнул длинноволосый.
— Способности есть у всех.
— А если у кого способности к воровской деятельности?
— Человек рожден для счастья, — сказала угрюмая девочка.
Она сидела на корточках перед плиткой и помешивала ложкой закипавший кофе.
…Пленка кончилась, кассета бешено закрутилась, захлестала концом пленки о пульт. Гольцев наклонился к магнитофону и стал менять дорожки. Пленка не входила в прорезь лентопротяжки, он встал со стула, присел на корточки.
Когда он наконец включил магнитофон и разогнулся, разговор уже шел о каких-то геологах, которые могли повернуть обратно, но не повернули, и вот так вот, ценой собственной жизни, дали жизнь новому месторождению… Говорили уже устало и вяло. Гольцев взглянул на часы — прошло больше часа с тех пор, как скомандовал Зеленичу сдвигать столы.
— Вообще, вы знаете, это сложный вопрос, — сказал он. — Честно говоря, так вот — раз-два — его не решишь. Ни до чего не договоришься. Не выведешь закона. Его нет. Есть какие-то общие закономерности… Некоторые мы сейчас и выявили.
— Подождите, Юрий Николаевич… — Таня смотрела на него удивленно и как-то осторожно, словно боясь расплескать в себе что-то. — Подождите, но ведь мы же ничего не выявили…
— Выявили, Таня. — Гольцев улыбнулся. — Выявили. Конечной истины тут нет, понимаешь? Обмен мнениями — самое большое, к сожалению, что мы можем сделать. Если вы заставили друг друга задуматься — это уже хорошо. Понимаешь?
— Нет, не понимаю, — деревянным голосом сказала Водовозова.
— Вот выйдет газета с дискуссией, ты увидишь то, о чем мы говорили, напечатанным, и поймешь, что кое-что выявили.
Гольцев взял свою чашку и допил кофе. Кофе был холодный и невкусный.
— На таком вопросительном знаке надо нам, пожалуй, и закончить, а? — сказал он.
Ребята загремели стульями. Гольцев тоже встал и вместе с ними вышел в коридор. Он проводил их до дверей и вернулся в отдел.
Савенков стоял у окна и курил. И по тому, как он стоял, облокотившись о подоконник, поглаживая косо освещенную солнцем лысину, и мелко потряхивал ногой в широкой штанине, Гольцев понял: пока его не было в комнате, с Савенковым что-то произошло.
— Ты что это, Саш? — спросил он.
— Что? — неестественно равнодушно переспросил Савенков. — Ничего… — Но тут же выпрямился, раздавил окурок в пепельнице и шагнул к Гольцеву.
— Какую ты, однако, комедию устроил! А! Хо-рош… Черт меня разбей, не понял я, что ты делаешь, не мог поверить: неужели все? — не вмешался… Жалко, ох, жалко! Ведь мы же оскорбили ребят. Они, может, ждали этого дня черт-те как — в редакцию все же идут, не куда-нибудь! — а ты их поднял, как морковку за хвостики, — и в окно. Хо-рош!.. Ведь ты им даже высказаться не дал как следует.
Гольцев сел в кресло, забросил ногу на ногу. Свет белыми бликами лежал на носках туфель.