Замок поддался ключу с каким-то радостным звонким щелком, и дверь, отпущенная им, сама оттолкнулась от косяка и приоткрылась.
Павел почувствовал, как сердце из груди поднимается к горлу, и горло ему стиснуло горячим тугим спазмом. Казалось, дом ждал его, давно уже, изождался в ожидании, и сейчас с собачьей счастливой нетерпеливостью зовет поскорее войти внутрь.
Он не был здесь с самых похорон. И все в доме осталось так, как бросил тогда. Торопился на электричку, зацепил, бегая по кухне в сборах, табуретку, она упала, не поднял ее — не до того! — и так она и лежала на боку, торча схваченными перекладиной у низа ножками.
Павел поднял табуретку и поставил в угол. Под ногами неприятно хрустела цементная крошка. Как бабушка не успела убрать за мастерами, делавшими ей вытяжку, так ничего и не убралось. Не до уборки ему было. Гроб надо было заказать, венки, машину найти, документы выправить, — этим вот и занимался.
Он прошел в комнату. Посередине ее, как никогда обычно, обычно — в углу у окна, стоял с оголенной столешницей стол. Не было поминок. И как вот снял скатерть, чтобы поставить гроб, так и не застелил после.
Павел обошел стол, взялся за столешницу и оттащил к окну на обычное место. Стол был старый, темно-красного, видимо, когда-то, теперь красно-бурого цвета, фанеровка местами отслоилась, отскочила, и в гладкой поверхности там и сям появились плоские черные плешины. Павел провел по неровному, зазубренному краю одной из таких плешин указательным пальцем. И вспомнилось тотчас: стол был точно такой и много уже лет назад, в детстве его, когда еще не было и в помине никакого отчима, отец жил с ними, и они часто, все втроем, приезжали сюда, к бабушке с дедушкой, и он, случалось, жил здесь все лето, и, помнится, так сладостно почему-то было поднять скатерть, обнажить темное дерево столешницы и водить по трещинам на ней и этим черным впадинам пальцем, — казалось, это некий потаенный, недоступный для тебя, но несомненно существующий мир, в котором, невидимые твоему глазу, живут свои светлые и черные люди, там есть дворцы и тюрьмы, и маленькие лошадки, впряженные в кареты, весело цокают по вымощенным булыжником улицам…
Сердце, стоявшее в горле, стиснуло горло еще крепче, и в глазах резануло слезами. Ах же ты господи!.. Вовсе он не был черствым и эгоистичным, что же делать, что же делать, не получалось у него по-другому…
Он открыл шифоньер, достал с полки скатерть, сдул со стола пыль и, взмахнув скатертью, постелил ее. И мигом в комнате сделалось по-жилому, уютно сделалось и хорошо, только холод в доме, уже остро жегший тело сквозь все надетые одежды, какой-то застойно-мозглый, кажется, куда более крепкий, чем на улице, напоминал о том, что никто здесь не обитает.
На тумбочке подле телевизора, сверху стопки медицинских и литературных журналов вперемешку, лежала новенькая, с глянцевитой желтой обложкой тетрадь. Рука почему-то потянулась к ней, сняла со стопки…
«За трубы для отопления», — было написано в левой части страницы. Черточка и прижавшиеся к самому обрезу страницы цифры: «67 руб.»
Павел вздрогнул. Вон это что такое.
«За жесть — 35 руб.».
Как Таня с тещей рассердились на нее, когда она отказалась принять их всех с Гришкой на нынешнее лето. Сколько было намолото языком по этому поводу!.. И он молол, он тоже, тоже в стороне не остался.
«За вытяжку — 80 руб. — схватывали глаза дальше. — За батареи — 45 руб. Фросиному зятю за установку котла и плиты — 40 руб. 2-й раз за вытяжку — 160 руб.»
«2-й раз за вытяжку…» Павел закрыл тетрадку и положил ее обратно на стопку журналов. Ему стало ясно, в чем тогда винился перед ним пьяный тети Фросин зять, встретившийся на автобусной остановке, когда со справкой о смерти приехал из города, торопился в поссовет до закрытия, чтобы оформить бумаги для кладбища, а тот брал его за отвороты пальто, не пускал и все говорил заведенно, повторяя одно и то же помногу раз:
— Я ей порядком сделал… поверь! Все порядком! Уголки хлипкие, откуда я знал? Ну, откуда!.. Скажи?! Бабахнулась… Я виноват? Я виноват! Но я не виноват. Мне захалтурить надо было? Надо было! Откуда я знал, что они хлипкие? Хорошие такие уголки… Я первый раз делал. Эксперимент. Хочешь жить… надо же когда-то в первый? Я виноват! Я ей в глаза глядеть боялся, бегал от нее… знаешь?..
Что он знал, ничего он не знал. Откуда знать, когда последний раз видел ее живой еще в мае месяце. Когда приехали с Гришкой и она сказала, что печь ей скоро ломают, в доме будет холодно и жить, выходит, с ребенком нельзя…
В сенях хлопнула дверь, по полу там мягко протопали, открылась внутренняя дверь, и через порог переступил сосед. Теперь, кроме шапки, на нем был и ватник, и на ногах валенки. Извелся, видимо, ожиданием и решил прийти сам.