Зима стояла тихая, спокойная, с обильным снегом, морозы не лютовали ни в декабре, ни в январе, случались ясные, ведреные дни, ночи с яркими крупными звездами, а температура низко не падала все равно. Бездомные собаки на пустыре, через который Павел ходил от дома к метро, молча и деловито катались то утрам в сугробах, чистили шерсть. Вороны много сидели на земле, на прибитом, утоптанном ногами снегу, отлетали от человека, садились было на дерево и тут же снова срывались на землю. У Павла не было зимнего пальто, ходил в демисезонном, прошлую свирепую зиму просто околевал в нем и нынешнею зимой прямо-таки наслаждался.
Жизнь неслась с прежнею бешеной скоростью. Чиркали дни, как спички, загорались и тут же отгорали. Но что-то случилось с ним этой зимою, — почувствовал вдруг себя привычным к чуждому прежде ритму, обладился в нем, сделалось в нем вполне удобно, все равно как обмялся новый костюм. Завод — институт — дом, дом — завод — институт, крутилось колесо, несся по нему, изо всех сил работая ногами-руками, и не замечал этого бега.
Когда вернулся после сессионного отпуска на работу, узнал, что Мастецкого назначают главным сварщиком, вызывали уже к главинжу, в партком, те поддерживают, остался только директор — и в приказ; и приказ появился. Сдавая дела преемнику, в перекур Мастецкий вызвал Павла с собой в коридор.
— Пойдешь со мной? — без всяких рассусоливаний спросил он.
В отделе главного сварщика Павлу предлагалась должность старшего инженера, на тридцать пять рублей больше, и он согласился, не раздумывая, тут же, между двумя сигаретными затяжками.
— Опять, что ли, от Яхромцевой пинки получать? — с усмешкой поглядывая на него сбоку, спросил Ленька. Они шли к метро, мороз был самый малехонький, и выпадавший из небесной глуби мохнатый снег мялся под ногами с неслышной податливостью.
— При чем здесь Яхромцева? — Павел даже рассердился на Вериго: что он, в самом деле, везде эту Яхромцеву… слова без поминания ее не скажет!
— Да то, что Мастец ее тоже берет!
Павел не поверил:
— Иди ты!
— Куда идти?! — Ленька захохотал. — Сам вот иди, раз веселой жизни себе желаешь.
— Да ну, а зачем она нужна ему? — Павел уже понимал, что Ленька всерьез, не разыгрывает его, но до конца он еще не мог поверить. — Какой из нее работник?
— Она ему, старина, не нужна, это точно, даже наоборот. Ей это нужно. Тебя тридцать пять твои манят, и ее тоже. Может, они ей не так, как тебе, но деньги, старина, лишними не бывают. Опять же к Мастецу привыкла. Он ей, что не так, слова не скажет, — мало разве? Муж человек большой, поговорил, где надо, Мастецу приказали: бери с собой. Сечешь, нет?
Павел молчал потерянно. Вон как, вон как!..
— Кто вешает нос, тот не пьет шампанского, — обнял, похлопал его по плечу Ленька. — Будешь и старшим, и Мастеца место займешь, дай срок. Яхромцева уйдет — у тебя никаких проблем, вот уж что важно так важно!
Павел еще не успел подумать об этом.
«А ведь действительно!» — дошло до него.
И потом, когда летел к дому, стиснутый со всех сторон чужими плечами, спинами, животами, по грохочущему чреву метро, собственный этот выклик все звучал в нем и звучал, повторяясь, и мало-помалу словно бы выжимал из груди вошедшую было в нее тягучую черную боль.
Но дома из-за этого, неожиданно для него, вышел скандал.
Он рассказал за ужином о предложении Мастецкого, о Яхромцевой — о всем раскладе, и о том, что решил, теща вдруг угрюмо умолкла, были еще какие-то разговоры, о всяком разном, — не отвечала, буркала лишь непонятное что-то, и все, и в ответ на Внуково приставание попробовать чай из его чашки, оттолкнула протянутую им ложку. Из ложки выплеснулось на нее, и тут она не выдержала:
— Я, Паша, знаешь, никогда в ваши дела не мешалась! Мне ой как тяжело было, когда моя дочь… вот, — повела она рукой, возле своего живота, — объявилась, а вы зарегистрируетесь, нет — неизвестно. Тяжело. Но не мешалась. И сейчас не мешаюсь. Мало ли как мне что не так у вас кажется!.. А только слушала тебя, слушала… ладно, вот вы такие, на современных не похожие, в тесноте согласны! Десять еще лет ждать! А я вот не согласна, нет. Я жизнь прожила, мне и отдохнуть хочется. Не толочься эдак, один по другому. Тридцать пять тебе — не деньги, ладно. А только ты что же, так и собираешься здесь у меня жить? Приехал — и потеснись, старуха! Кооператив строить, как другие строят, — это тебе ни к чему, да?!
— Мама! Мама! — с силой, требующе повторяла время от времени Таня.
— Помол-чи! — прикрикнула на нее мать. — Я не часто говорю, не затыкай мне рот. Гнездо-то свое оставил? — снова оборотилась она к Павлу. — Отчиму все свои метры оставил, для его новой фифы! Ни копейки с них за то не востребовал — живите, радуйтесь! А на мне, думаешь, можно ехать, ноги свесив?!