Павел молчал, наливаясь чем-то тяжелым, тягучим, темным, он чувствовал, долго не высидит, не осилит себя, слетит с тормозов, — спас Гришка: слушал, слушал, глядя на бабушку с боязливым недоумением, морщился все больше и больше — и разрыдался, громко, безутешно, с надрывом… и тут уж теща остановилась сама.
Оставаться дома после всего Павлу было сверх сил, он встал, вышел в прихожую, оделся и хлопнул за собой дверью.
Таня нагнала его уже на пустыре.
— Ты куда? — спросила она, набегая сзади и заступая ему дорогу.
— А никуда! — отворачивая от нее лицо, сказал Павел.
И в самом деле, некуда ему было идти.
— Но куда-то ведь ты шел! — тем же все требующим тоном, каким повторяла за столом: «Мама! Мама!» — проговорила Таня.
Павел понял, чего она боится.
— А никуда, ни к кому я не иду, не бойся, — сказал он обмякше. — Невмоготу просто…
Он давно уже чувствовал, как в теще что-то накипает против него. И так уж она «не мешалась»! С ее-то характером. Если и был когда-то хороший, работа в райсобесе изменит… То одним корила, то другим… сегодня вот прорвалось.
— Не надо обращать внимания, — сказала Таня, улыбаясь и закидывая ему руки на плечи. — Я ей все-таки дочь, придется ей ради меня терпеть. Поцелуй меня, — попросила она, закрывая глаза. — Мы, как молодые, неженатые…
Снегопад, начавшийся днем, все не прекращался, мохнатые хлопья попадали на лицо, таяли, и губы у жены были со вкусом этого талого свежего снега.
— Дом можно продать, — сказал Павел, спустя минуту. Они уже шли — так, никуда, — и Таня держалась за его сунутую в карман руку. — Три тысячи, как раз нам хватит на первый взнос.
— Ну да! — оборвала его Таня. — Продать!.. А Гришку куда на лето? Все сейчас за город рвутся, чтобы хоть какая крыша над головой… а там такой дом! Да с газом, с паровым отоплением, чуть только доделать осталось. Ни в коем случае, что ты!
— Тогда там прописываться кому-то надо. Это ж не дача.
— Будет дачей. Ты сейчас сессию сдал, съезди вот к председателю в поссовет, попроси.
От мчавшейся невдалеке по снежной целине кипящим клубком стаи отделились две большие лохматые собаки, черная и бело-рыжая, налетели, обнюхали, потыкавшись мордами под пальто, и унеслись обратно к стае.
— Страшно, господи!.. — выдохнула жена.
— Да ничего они! — успокоил Павел, хотя и у самого, когда собаки летели на них, сердце в какой-то миг замерло: а вдруг?..
— Да, ничего!.. — сказала жена. — Откуда знать. Мама с Гришкой здесь гулять боится. Надо куда-то позвонить, наверно, чтобы их выловили.
— Хорошо, — ответил ей Павел. — Позвоню.
За два эти с лишком года, что жили вместе, он уже успел изучить жену и знал, что это предположительное «наверно» относится к нему.
— Нет, в самом деле! — Жене, должно быть, показалось, что он не осознал всей важности дела. — Ведь это же безобразие, что они так здесь носятся!
— Позвоню! Позвоню! — повторил Павел. И попросил: — Давай помолчим.
Этого ему после всего случившегося только и хотелось: помолчать. Язык был как неживой, не ворочался, и одолевать себя, заставлять говорить, было невмоготу.
— Помолчим давай. Помолчим, — послушно согласилась жена, пристраивая свой сбившийся шаг к его.
Падал, вылетая из темной небесной глуби, снег, уже нападало, его, свежего и мягкого, толстым пушистым холстом, и нога утопала в нем, проминая, и было в этом что-то невыразимо упоительное и возвышенное — идти по свежевыпавшему снежному холсту, оставляя на нем продавлины следов.
Тащить свой воз, какой достался, думал Павел. Не ловчить и не хитрить, как бы другие вокруг ни преуспевали, хитря и ловча, таким тебя вылепило, что не можешь, и быть таким, не оглядываться на других. И уж не подличать тем более. Тащить свой воз; какой достался — такой достался. И не обращать внимания, что не так что-то, хомут ли натирает, узда ли больно жестка… все равно из оглобель не выпряжешься, не одни, так другие. Приноровиться только, взять шаг, свой именно, каким можешь, чтобы не сорваться, не запалить дыхания, взять — и тащить, а там уж — куда дорога направит…
Председатель поссовета был лет сорока двух, сорока трех; пока Павел шел к нему от двери, он как-то боком отвалившись на спинку своего рабочего кресла, сидел, взявшись руками за подлокотники, и на лице его была печать властной бесстрастности.
— Да, здравствуйте, — ответил он на приветствие Павла неожиданно для Павла тусклым, вялым каким-то голосом и не привстал, не протянул руки, вообще не переменил положения тела. — Присаживайтесь.