ПАВЕЛ МУХОРТОВ
ЭДУАРД КОМИССАРОВ
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
ОТ АВТОРОВ
Перво–наперво — никакой ностальгии. Свобода превыше всего! Даже сытого рабства.
События, о которых здесь можно прочитать, происходили не так давно, каких–нибудь пятнадцать лет назад, но это уже другая эпоха — советская. Многим она уже покажется фантастически нереальной и неправдоподобной. Философия, с которой жили девяносто девять процентов населения великого Советского Союза, теперь многих рассмешит.
Но так мы жили: на зарплату в сто или, кому повезет, а двести рублей, о «заграницах» не мечтали, правда Сочи были доступны всем, как впрочем, и водка по 3,62 или 4,12, коньяк по 5 рублей, бесплатное образование и школьные обеды по 1 рублю за целую неделю. Все сыны и довольны! А такие слова, как фарцовщик, стиляга, хиппи, бизнес, коммерсант, рыночная экономика — были просто ругательствами.
Да, все было иначе. И авторы, то есть мы, смотрели на жизнь с позиций теперь настолько наивных, что даже смешно. Но, что было, то было!
И как рвалась юношеская душа излиться чернилами и на лист бумаги, как смогла это сделать — так это можете увидеть сами.
Печатаемся без изменений и дополнений. Читайте, если сможете! И если не стошнит!!!
1999 год. До начала третьего тысячелетия осталась пара сотен дней.
ТУПИК
Рассказ
Снова осень принесла обреченно–грустное настроение. Вместе с хрустом падающих коричневых шаров каштанов и наседающими серыми певучими облаками ее плавные, как полет кленового листа, мелодии вызвали безотчетное желание приостановить неизбежное движение этих очаровательных дней. Когда чутко воспринимая каждое, едва заметное дыхание природы, обостренно ощущаешь неуемную потребность соприкоснуться хотя бы с ее частицей, то чаще именно тогда творишь самое невообразимое.
Пахло жженой листвой. Осторожно ступая по отлогой, мощеной булыжником улице, обрызганной ласковым дождиком, двое, не торопясь, подымались к раскинувшемуся на холме в густой синеве неба вдалеке от оживленных кварталов запустелому парку. Редкие встречные, поравнявшись, замедляли шаг, восторженно и пристально оглядывая пару, вернее прелестную девушку, и, счастливо улыбнувшись, провожали нескрываемым взглядом, вероятно, по–доброму завидуя. В таких случаях она мило жмурилась, быстро распахивала игривые, резко подведенные глаза и говорила: «Обожаю привлекать внимание». В сущности, ей было безразлично кто восхищался, главное, что ее вид приводил кого–то в трепет, — это доставляло ей огромное удовольствие. И сейчас, разминувшись с веселым, весьма симпатичным щеголем лет тридцати, который ей задорно подмигнул, спокойно сказала: «Бедняга, он обалдел». От умиления лицо ее пылало. Пальцы аккуратно расправили выбившийся из–под лилового плаща шикарный с блестками шарф. Она легко уронила голову на плечо поникшего парня — чувствовалось, что он обижен и удручен — и почти беззвучно засмеялась, — она была безупречно хороша во всем.
Ранний вечер был прохладен. Сухо шелестели клены. Так неподражаемо шелестят они только осенью. Дома с островерхими серой черепицы крышами казались скучными и неприязненными стариками, обещавшими поведать печальную историю своей неистовой жизни. Бледный свет, еще путешествующий у грани притаившегося сумрака, и глубокое, мучительное ожидание пробуждали мрачную неудовлетворенность.
Он молчал и никак не мог избавиться от преступной мыслицы, что согласился на это гуляние по–глупому безучастно; она безжалостно добивала в нем любую попытку возразить или воспротивиться, или просто самостоятельно предложить что–либо взамен пустого шатания. Он понимал, что уже не в силах изменить и без того непрочные отношения, потому что одновременно и любит и ненавидит ее, покорительницу.
Крадучись, я шел за почти безмолвной парой без всякой цели: просто привык наблюдать за людьми. Согласитесь, занятие небезынтересное — все–таки чужая жизнь, она–то и влекла меня. Но в груди почему–то сначала легко, а затем тяжко, назойливо, тупо, даже болезненно рождалось иное чувство, которое нельзя было объяснить, и еще более неожиданно для себя я вдруг отметил, что не наслаждаюсь как прежде пением листвы под ногами, а краем уха лишь напряженно улавливаю завязавшийся разговор.
— Ядвига! — Сухое лицо его с крупной родинкой на небритой щеке, казавшееся изнеможенным в желтом зонтообразно падающем свете уличных фонарей, затерявшихся под навесом золотистой листвы, вытянулось. — Понимаешь, я не сумел выполнить обещания. Я оказался слабее, чем думал или оттого, признаюсь, что моя любовь к тебе казалась больше, нежели я того хотел.