«Кажется с ним я наконец разгоню скуку», — потянувшись, подумал Манько и с удовлетворением освобождено вздохнул, провалился в рыхлый паралон дивана, чувствуя спокойствие и некогда потерянное облегчение.
Насвистывая, Жорж вставил между тем кассету, перемотал ее, уменьшил предусмотрительно громкость, все удивленно и вопросительно поглядывая на безмолвного Манько, поистине наслаждавшегося покоем, одобрительно подмигнул ему и отправился варить кофе.
— Закуривай, дед, родичи на дне рождения, — крикнул он из кухни, — пепельница в шкафу.
Поднявшись нехотя (диван словно притягивал), Манько осторожно вытащил хрустальный кораблик, служивший пепельницей, задержался на минуту у полок, с интересом разглядывая корешки книг, беспричинно улыбнулся и вернулся к дивану. Он был в отличном настроении, потому что случайная встреча, которая, хотелось, чтобы была не случайной, и чудаковатый на первый взгляд Жорж, как пожалуй, и Манько для него, и расслабляющая обстановка, которая убаюкивала, погружала в дремоту, не давали повода для неудовольствия, и Манько, покручивая, тщательно разминая ароматную сигарету, беспечно развалившись на диване, закинув ногу на ногу, с еле заметной улыбкой на губах сидел в сладкой истоме, закрыв глаза, прислушиваясь к музыке и звукам на кухне, где гремел кофейником Жорж.
… — Если не ошибаюсь, ты служил? — Жорж, переодетый в махровый полосатый халат и гамаши, вошел пружинистыми шагами с двумя изящными чашечками.
— Угадал, — Манько усмехнулся. — А что?
— Слышь, дед, а Наполеон для тебя авторитет? — спросил Жорж, присаживаясь и подавая фарфоровую чашку.
— В каком смысле?
— Как военноначальник, допустим.
— Допустим, что да.
— И вот, дед, он поговаривал, что армия, которая не воюет лет тридцать, становится страшно неповоротливой, обюрократившейся машиной. Тебе часом вместо занятий или стрельб не приходилось рубить топором траву, или красить ее, или все круглое переносить, а все квадратное перекатывать? —
— Хм-м, нет как–то. А вот что касается Наполеона, то доля правды есть. Почему ты спрашиваешь?
— Почему? — Жорж посмотрел на дверь, быстро провел пальцами по пухлым губам и непроизвольно засмеялся, приоткрывая мелкие, прокуренные до желтизны зубы. Эх, дед, меня, как видишь, интересуют многие вопросы: политика, например, состояние армии, возможность возникновения войны. Я не всегда нахожу такого собеседника, как ты нестереотипного. Когда мы стояли на остановке, я заметил за тобой много странностей… Они располагают.
«А малый с головой», — подумал Манько, наблюдая пристально за рукой Жоржа, аккуратно помешивающей крохотной ложечкой кофе. — Только поначалу прикидывался пижоном». Открытие это вдруг сильно взволновало его и, моментально представив томительные бесконечные часы одиночества, проведенные в своей прокуренной, запущенной комнате, невольно сравнив с собой Жоржа, который также, быть может, мучился оттого, что был не в состоянии отыскать человека, который бы смог его понять, Манько решил кое о чем его расспросить.
— Хорошо, Жорж, но, извини, а какая ты фигура, чтобы судить о политике? |
— Я? — Жорж широко заулыбался, и растерявшись, переспросил. — Я? Молодой человек, но ты зря спросил, по–моему о ней поговаривают все кому не лень. Или я не прав?
— Возможно прав.
— К тому же я, — продолжал Жорж, — я — современный нигилист, а чтобы отрицать по–умному, выражать неприятие, надо хотя бы четко знать то, что отрицаешь.
— Резонно, — заметил Манько, прикуривая. — И что же ты отрицаешь, если не секрет?
— Многое, дед. Погляди в правый угол, — сказал Жорж, рукой указывая на стену, — видишь висит фото Андрея Макаревича? Еще года три назад его поливали как могли грязью. Помню даже диспут в школе, где наша классная возмущалась его творчеством. А что теперь? Его поднимают на щит, хвалят, берут интервью. Где логика, дед?