— Чего ты молчишь? — Думаю ты первый, кого я встретил из нашего старого двора.
И Манько, преодолев неловкость, раньше не переносивший Сидоренко из–за его особого пристрастия к деньгам, не раз ругавшийся с ним с пеной у рта, не раз дравшийся, хлопнул обрадованно его по плечу, сказал между прочим:
— Пошли, нас вроде ждут?
Манько понимал, что делает все наоборот, вопреки внутреннему желанию вернуться домой, сесть, предельно сосредоточиться и, как брату, написать Мирону о своих бедах, понимая, что недопустимо вот так словно забыть о нем и пойти за Димосом, который, не унимаясь, тягуче говорил с ласковым лукавством.
«Почему я так поступаю? Что меня тянет к Димосу? Любопытство? Узнать как он жил? Или та же проклятая жажда общения? Так мне будет противно, я уверен, что у него как прежде компания, любители легкой жизни, он — их кумир. Зачем? Зачем я иду туда? Чтобы выразить им открыто презрение? Или попытаться понять и их, и себя? Или я, возможно свихнувшись в горах, что–то упускаю в этой современной гражданской жизни, в жизни без выстрелов? Или до сих пор не вернулся в эту устоявшуюся, привычную жизнь, оставленную мальчишкой зеленым юнцом? А может мне не хватает просто внимания и я хочу его заполучить, правда таким странным способом, общаясь с упавшими людьми?» — удрученно думал он, рассеянно глядя под ноги, едва поспевая за Сидоренко, а затылок опять жгло нестерпимо.
… — а-а, входите, заждались, — открыв двери, затароторила смазливая, весьма прилично одетая девчонка, пропуская ребят. Из комнаты доносились визг, веселье, звуки музыки, обрывки разговоров.
— Буба, ты запарил! Деловые записи?
— Не трогай меня руками!
— Что ты психуешь?!
— Отстань! Налей лучше вина, охладись.
— А… Понимаю, подсчет неуплаченных долгов.
— Пошел к черту, кретин!
Манько недовольно поморщился, задергалось правое веко. «Опять я добровольно вошел туда, где дал зарок никогда не бывать. Опять я буду недоволен», — крепясь насилу, думал Манько, медленно раздеваясь и вешая верхнюю одежду на услужливо протянутую Димосом вешалку. — И опять я буду вынужден скрывать негодование ради того, чтобы мне оказали знаки внимания, чтобы провести время не в одиночестве, от которого уже тошно».
Прими дикие извинения, братан, — рассыпался в любезностях Сидоренко, — за беспорядок, мини–сабантуй без этого не обходится…А ты сдал, братан, заметно сдал, даже на висках седина вон имеется. Постой, ты был ранен?
— Нет, — невозмутимо ответил Манько и, еще вчера ненавидя Димоса, сейчас проворно обнял рукой за пояс («Что я делаю»), решительно, нетерпеливо потянул его в пространство за тяжелой щторой, придав лицу радостное удивление.
И сразу же в суматохе задымленной комнаты, до глазной рези, в темноте озаряемой ослепительно яркими вспышками, возникавшими на огромном экране из стеклянных перегородок–пробирок цветомузыкальной приставки, с выхваченным по центру зеленым — туда падал зеленый свет — столом, густо заставленным грязными тарелками, сдвинутыми к краю, пустыми бутылками, заваленными фатиками, шкурками от мандаринов, спичками и окурками, когда их шумно приветствовали, и Димос возбужденно откликнулся: «Всем, салют! увидев вначале пышногрудую в декольтированном платье блондинку с шаром перекати–поле волос, которая сидела на коленях рыжего в джемпере верзилы и, опытно прижимаясь к нему, время от времени взвизгивала: «Ой! Алес! Как грубо…», и липла еще сильнее, а потом в кресле напротив — и девушку лет двадцати трех с сигарой, листавшую блестящие с иллюстрациями страницы иностранного порножурнала, увидев рядом с ней по пояс раздетого парня, возившегося с магнитофоном, увидев его подружку, которая наклонившись и заглядывая парню в глаза, что–то говорила, одновременно разжевывая яблоко, Манько, жмурясь, моментально сник, резко оттолкнул Димоса, сел устало на шаткий диван — и вкус к затяжной игре потерялся.
Знакомься, Ирен, — гримасничая, сказал Сидоренко, указывая на словоохотливую девушку с яблоком. — Общительная, не прочь уколоть, высокого мнения о себе, мечтает стать стюардессой и летать на аэробусе между континентами. Но я популярно объяснил, что ей там не место с длинным языком, — он расхохотался и, подпевая Ирен, запел: — Здравствуй, здравствуй, здравствуй, стюардесса, мой небесный друг…