«И так каждый год, Снарский откашлялся и опустил голову. — Не успеешь привязаться к человеку, глядишь телеграмма. И уходит. И некогда ему старое помнить, поважнее дело есть. И на его место приходит другой…
Гришука! — он улыбнулся этой внезапной мысли. — Вот ведь еще талант открывается! Эх ты, — что год, что минута! — он уже слышал разговоры о переводе Гришуки на другой участок, как только сдаст экзамены. — Ничего не попишешь — кадры!»
— Снарский, — протянула Настя за занавеской, — всего не передумаешь.
— Да, — Снарский крякнул, и лицо его опять стало озабоченно-суровым. — Да. Да.
Глядя в стену, хмурясь, Прокопий Фомич надел мокрые сапоги, набросил плащ и вышел из избы.
Темнота по-прежнему тонко звенела вокруг избы, и по-прежнему за избой были слышны тяжелые шлепки и плеск потока. Снарский обошел избу и остановился, на краю плиты. Темная грязь все так же плыла под ним вниз — та самая грязь, которой так боялись путейцы.
Он вернулся в избу и, не раздеваясь, лег за занавеской.
— Ты что? — спросила Настя.
— Избу нашу не подмыло бы, вот что.
— Не подмоет. Спи. — Настя улыбнулась.
— В двадцать седьмом году ведь смыло геологов?
— Ну тебя, слушать не хочу.
— Ты говоришь, Алешка хорошо тряхнул?
— Сорок тонн заложил. Все так и заходило. Даже печка треснула.
— А там закупорка, думаешь, не заходила?
— Да ты что? Ну и иди сам на улицу, под дождь. Никуда не пойду. Избу нашу ведь люди строили? Знали, поди, куда сруб ставить?
— Утром схожу, посмотрю, что там с озером делается, — сказал Снарский миролюбиво.
Они замолчали.
— Слышь, Настя, — Снарский легонько толкнул жену. — Вот ведь еще талант открылся: Гришука-то! Да ты что?
— А ну тебя! Напугал, теперь не заснешь!
Но через полчаса он услышал ровное дыхание жены — она словно сдувала с губ легкую пушинку. Теперь Снарский был один. Широко открыв глаза, он смотрел в потолок и думал:
«Лет через десять всех растеряю. Пойду на пенсию. Будем с Настей с печки за ними следить. Писем, небось, не пришлют — некогда. Или нет, Алешка напишет. И Гришука — тоже. Вот ведь петух бесхвостый! Каков! Алешку, мастера, перегнать собрался!»
Потом он представил себе красное озеро, окруженное сбегающими из-под облаков красными склонами и оползнями, его маслянистую поверхность с лужей стоячей воды посредине. Он видел озеро летом — тогда оно спало, запертое в горах перемычкой из той же красной глины.
«Растрясло закупорку, — подумал он. — Да еще этот дождь. Утром надо будет подняться наверх, посмотреть».
Он закрыл глаза, как ему показалось, на секунду. Потом открыл — и долго не мог понять, что делается вокруг него. Поднял занавеску. Огонек лампы мелко дрожал, изба скрипела, а через газетный лист в окне просвечивал синий рассвет. Все спали тихо, как спят на рассвете.
Сильный толчок заставил его спрыгнуть с топчана. Босые ноги обожгло мокрым холодом. Он поднял ногу — она была по щиколотку облита красной глиной.
— Настя! — застонал он, бросаясь к окну. Разодрал газетный лист и сразу же увидел дождливое, серое утро и красную, шлепающую быстрину под окном — уже с этой, с высокой стороны.
На секунду ему показалось, что изба, как паром, несется навстречу красным струям и воронкам.
— Настя! Ребята! — Снарский подбежал к нарам, потянул Савельева за босую ногу.
Алексей, шумно вздохнув, повернулся к стене.
Изба перестала скрипеть. Снарскому показалось, что он плывет. Потом избу опять легко толкнуло, лампа упала со стола, и наступили сумерки, стены затряслись скрипя. Снарский схватил за ноги Ваську Ивантеева и стащил с нар. Парень сразу проснулся, как только босые ноги его коснулись холодной лужи на полу. Он подбежал к окну.
— Настя! — крикнул Снарский, стаскивая с нар второго взрывника — соседа Алеши — и оглянулся. Он увидел жену в полумраке. Она уже была в платье и сапогах, дергала за ноги Гришуку.
Прокопий Фомич почувствовал — изба плавно повернулась на месте, ткнулась углом в камень. Васька Ивантеев с треском выломал раму, пролез в окно и прыгнул на темный берег.
— Прыгай, ребята, здесь близко! — донесся его голос.
— Вылезай на берег, не путайся здесь! — закричал Снарский на Настю. Она молча выпрямилась перед ним. Снарский не увидел — почувствовал ее слезы. — Вы-ле-зай! — приказал он ей. Он умел быть твердым в трудные минуты.