Снарский смотрел в фонарь, регулируя фитиль. Он не ответил Ваське.
— Честное слово. А то она молчит, молчит. А ты знаешь, я какой. Мне поговорить надо. А то я вроде виноват в чем получаюсь. Дядя Прокоп…
— Подумаю, — сказал Прокопий Фомич.
В середине февраля поздно вечером, лежа за занавеской, он услышал в большой землянке шлепки босых ступней по полу.
— Тебе чего? — спросил Залетов. Он, как всегда, сидел за столом.
— Давай-ка отодвинь, Паша, книжечки, — это был голос Васьки — деловой, суховатый. — Давай-ка побеседуем.
Наступила тишина. Пискнуло полено в печке.
— Павлик, — сказал Ивантеев, — хочешь, мы тебе сейчас постановление объявим? Слушай: сего числа февраля четырнадцатого дня…
— Прокурор! — крикнул Тимофей под одеялом.
— Сего числа… — Васька возвысил голос.
— И до конца работ!.. — с дальнего конца нар в тон ему провыл Гришука.
— Правильно. И до конца… взрывник Залетов заступает с Клавой. А Гришука Мухин переходит в часть полковника Ивантеева.
— Ты о чем это?
— Ничего не знаю. Оглашаю постановление. Подписано всей бригадой.
— Можешь обжаловать генерал-директору взрывных работ! — сказал Саша.
Снарский засмеялся, закашлял: «Ох, господи, ну и выдумщики!»
— Слышишь? Генерал утверждает, — сказал Васька.
Прокопий Фомич поджал ноги, отдернул занавеску. Он хотел было спрыгнуть на пол. Рука Насти удержала его за плечо, и тут в слабом отсвете, отраженном стенкой прохода, он увидел голову и плечи Клавы — кладовщица неподвижно сидела на топчане.
И, поскорее задернув занавеску, подпрыгнув несколько раз с боку на бок, Снарский громко объявил:
— Правильно, Вася! Пусть попробует не подчиниться!
Нет, но что же это сделалось с ними! Дядя Прокоп кашлянул и опять повернулся.
— Проша, — шепнула Настя. — Я Павлика сразу поняла. Как она пришла к нам, как села за стол, он сразу заперся в себе. Вроде тебя. Ты тоже все молчал…
— Но ребята каковы! А? Ты думаешь, они сейчас так и заснут? Человеку восемнадцать лет — ты знаешь, что это такое?
Утром Снарский убедился в том, что постановление было принято бригадой всерьез. Взрывники затянули завтрак на целый час. Тимофей, Саша и Мусакеев похвалили лапшу и попросили добавки. А Ивантеев с Гришукой наскоро съели свои порции, сахар — за щеку, лепешку — в карман, надели телогрейки и, на ходу подхватив сумки, затопали по доскам наверх.
— Домовые! — сказал Снарский им вслед. — Саша, закрой дверь.
— Подозрительное бегство! — заметил Мусакеев.
Клава допила свой чай, поднесла ко рту платочек, потом сунула его в рукав и, ожидая приказаний, стала смотреть на дядю Прокопа спокойными ясными глазами. «Не прошибешь!» — подумал Снарский и, прищурясь, официально произнес:
— Я нахожу нужным восстановить прежний порядок. Для пользы дела.
— Непонятно, дядя Прокоп, — Мусакеев тихонько засмеялся в кружку. — Разъясните, пожалуйста.
— Тебе, Клава, придется опять работать с Залетовым. — И Прокопий Фомич с усталым видом протянул ей свой стакан. — Налей мне чайку и отправляйтесь. Чертова вода. Пей, пей ее, и никакого толку. Солей нет…
— Можно идти? — спросила Клава.
Дядя Прокоп кивнул, угрюмо прикусывая сахар.
— Ты готов, Залетов? — спросила она, снимая телогрейку с гвоздя.
— Готов, — Павел спокойно шагнул из-за стола.
— Берите крайний пикет, двухсотый, — сказал Снарский.
Повесив на плечи сумки, они молча вышли, постояли у тамбура — и бегом протопали по крыше землянки. Тимофей, Саша и Мусакеев сорвались с мест, без шапок выбежали в тамбур.
— А ну, не подглядывать! — дядя Прокоп поставил стакан.
Но и сам он не удержался — вышел к ребятам. Все трое взрывников тянулись на цыпочках к окошку.
— Наперегонки бегут! — сказал Саша.
Раздвинув ребят, Прокопий Фомич сердито приник к стеклу. Ярко горел под утренними лучами снег — весь в розовых пятнах. И вдали, ломая блестящую корку, проваливаясь по колено, бежали, барахтались и снова бежали две черные фигуры. Они спрыгнули вниз, на площадку, и тогда Прокопий Фомич выпрямился.
— Ну что? Можно так бежать, когда на тебе сумка?
— Запрещается! — Тимофей вздохнул и опять потянулся к окошку. — Убежали…
В апреле к конторе участка верхом на Форде подъехал Залетов — первый вестник с зимовки. По одному только виду лошади все поняли, что у взрывников дела идут хорошо. Форд растолстел в горах и повеселел. Залетов передал Прасолову записку Снарского и в тот же день уехал в город на экзаменационную сессию.